Вайчунас Анатолий
Осенними ночами
Рассказ
Букет с цветами я потребовал отдать себе перед выходом из дома. Папа замялся, вопросительно взглянув на маму... может потому, что привык отдавать вещь именно тому, кто просил его эту вещь подержать, а ему мама отдала подержать букет, пока она одевает туфли. Мама лишь взглянула на меня: оценила непредсказуемую незанятость моих рук. Папа понял это как отсутствие возражений и перепоручил цветы мне.
Вышел я из дома, впереди мамы, вполне торжественно, – Так, вслед за домашними, я оценил себя и сам. Знать бы, что придётся сравнивать себя с остальными... что было для меня опять-таки впервые, поскольку я не припоминал, чтобы участвовал, в церемонных днях рождений или показных выступлениях, вместе с детьми, наряженными по родительским возможностям. Родители моих дошкольных друзей были ожидаемо отвечающими за то, какими мы должны были быть друг для друга.
Я, увы, не вспомнил, ко времени, последнего новогоднего утренника (вечеринка для детей, но наоборот) на который мама нарядила меня в сооружённый ею костюм зайчика, и это, вместо предвкушаемых радостей, принесло мне множество огорчений, – по количеству смеявшихся над таким же условно наряженным медвежонком, после чего у меня случилась критическая самооценка своего наряда и, хотя очередь посмеяться до меня не дошла, я провёл всё время в ожидании этого и радовался со всеми только забывшись о том, что собой наверняка представляю. Дома же я устроил истерику. До невозможности, до слёз, огорчив маму и доведя отца до зубовного скрежета неверием в его уверения, что: очень удачный зайчик получился.
Я очень надеялся, что по пути в школу не встречу приятелей с нашей улицы, так же, как и я, поступавших в школу. Мне казалось, что это нарушит торжественное шествие, возникшего во мне человека, в школу, среди, и так очень редко попадающихся по пути, взрослых знакомых моей мамы, непременно обменивающихся с нами приятными словами. Но напрочь забыл об этом, увидев (отчего-то, недоступным маме образом) выходящего из своего двора на улицу, далеко позади от нас, Вовку-морковкина, и попросил подождать, пока он и его мама не спеша дойдут до нас. Мы негромко проверили назавтрашнюю подготовленность портфелей друг друга: “~ Ты какие книжки положил? ~ И мне, только букварь разрешили. ~ А пенал положил? ~ А, ты, положил?...” – И более уже не отвлекались на несущественное для школы... почти не отвлекались.
Папа с мамой готовили меня к первому дню как к празднику. Несмотря на то, что шли мы и теперь через всё будничное, я был уверен – мы приближаемся к центру этого праздника; да и одежда мамы не вызывала в этом сомнений.
Так оно и было. Во дворе школы было радостно шумное столпотворение разодетых взрослых и перевозбуждённых школяров. Мы с Вовкой ожидали продолжения своей торжественности, до всё более нарастающей, с приближением к школе. Но, узрив всеобщую самозанятость, поняли, что поспешили с этим.
Увидев, что другие первоклашки воспользовались удобством присутствия родителей и отдали им свои букеты – на сохранение до нужного момента, мы тут же проделали то же самое и включились в общий кавардак, образующийся, как выяснилось, всё же вокруг группирования в классы.
Время близилось к заветному часу. Но оказалось, что праздник был не для нас, – школьников. Нам, собравшимся ко времени, вдруг сказали, чтобы мы опять через полтора часа собрались и построились для кого-то. Родители, кто разочарованно, кто недовольно, с шумом набежавшей и схлынувшей волны, выразили своё отношение к причинам этого.
Наслушавшись нелестных комментариев более опытных разнокласных школяров, мы – первоклашки с нашей улицы, по-прежнему, державшиеся вместе – вскоре оторвались от учительницы, нерасчётливо исчерпавшей в срок весь запас своих чарующих усилий.
За время построения мы уже успели сравнить, а теперь и поделиться друг с другом, об отличиях явившихся учиться – в чём-то незыблемых, а в чём-то поправимых... поправимых... и тогда кто-то из нас предложил сделать свои букеты побольше и получше. То есть: сбегать к бабушке Петровне, добродушной, странной для нас, и выращивающей вокруг себя, где было возможно, цветы. Она была странной именно тем, что никому не отказывала нарвать букет своих цветов. Но только делала это сама, выслушав: по какому случаю и каких бы хотелось цветов.
Уследить за нами в хаосе всеобщего неприкаянного брожения было невозможно. И вот мы, по всё ещё предстояще знаменательному случаю, забежали к бабушке Петровне, конечно же без цветов, единственно оставшихся в надёжных родительских руках.
...
Всё с бабушкой Петровной нам удалось... но не так просто, как мы задумали.
Узнав знаменательный повод, она порадовалась и за нас и за наших родителей, и предложила, как всегда, самой подобрать букеты. Но, прежде чем нарезать цветов, она повела нас в свой дом. Она хотела показать с чем, её сын Коля, в давние времена, ходил в школу.
Помню: кроме всего привычного и скучного глазу, меня поразило невиданной, до этих пор, формой, нечто стеклянное прозрачное непонятного предназначения, то что Петровна, на чей-то вопрос, назвала чернильницей.
Сын? Сколько же ему теперь лет?
– Нет его... давно уже нет.
В зале, перед комнаткой Коли, все, ещё при входе, заметили кое-что на особом круглом столике. Но, не уяснив взрослых намерений, приглашения нас в глубины обители ушедших времён, молча следовали, до выяснения того, чем это, для нас, обернётся взрослой, и поэтому позволительной, причудой. ... И теперь, после странной (но в нашем понимании – неизбежной, по праву требовать от нас внимания в обмен на ожидаемый букет добычи) экскурсии, осмелев, гурьбой подошли к сказочному замку с озером, другим берегом и голубенькой лодочкой на стеклянной глади воды.
Что это?
– Это муж мой, Иван Петрович, когда-то смастерил.
И пока объясняла, что из чего сделано, мы, толкая друг друга, рассмотрели это чудо со всех сторон, и даже заглянули сверху в вовсе не пустой двор замка. Потом все пошли на улицу получать, поочередно подбираемый каждому, свой букет.
Получив по букету, мы дружно заторопились, но отчего-то расчувствовавшаяся Петровна сказала:
– Подождите, я принесу конфет.
Сходила в дом, принесла карамелек, раздала всем, потом, вдруг, удивительно заговорила.
Вы знаете, ночами, замок оживает.
Я зажигаю пред сном светильник, в углу, чтобы он, как лунным светом, освещал жизнь в замке.
Вы знаете, замок создавался вместе с теми, кто там теперь обретается. Их немного: прекрасная, юная дочь лесничего, Элиза; красавец принц Карл; старый и жадный король; придворная красавица...
Но я расскажу только об Элизе. Это не отнимет у вас времени.
Как вы догадываетесь, она больше своей жизни любит принца.
Когда-то, охотясь в королевских угодьях, принц встретил Элизу, увидел как она прекрасна и полюбил её. Они встречались и почти объяснились в любви... Но король, который жил своими заботами, решил, что принцу пора жениться на той, кого он, наконец-то, выбрал принцу в жены. Конечно же это была придворная красавица.
Принц воспротивился. А король, догадавшись, что принц не равнодушен к кому-то вне замка, запретил ему покидать пределы замка и приказал запереть ворота до лучших времён. Стража – лучшее убеждение короля.
Король думал, что принц никуда не денется, со временем смирится, и всё выйдет так, как видит он – король. Видение – оно, для некоторых, складнее предвидения.
Не буду вам рассказывать о том что происходило с нашим принцем, а вот бедная Элиза сразу поняла в чем дело, и сразу поняла, что она не сможет дожить день до конца, если не увидит принца хотя бы раз в этот день. Для некоторых любить – начать беспокоиться о жизни и благополучии другого.
Хорошо что у неё издавна была маленькая лодка, за состоянием которой, почему-то так тщательно, следил её отец.
Каждый вечер... – а у них в замке всегда поздняя осень, и темнеть начинает рано... Так вот, каждый вечер Элиза по тропинке бежала к реке, отвязывала лодочку и плыла к замку, откуда уже слышались шум вечернего застолья, музыка и не всегда пристойные возгласы.
Она шла к незаметной двери тайного хода, о котором знал её отец, бывший когда-то поверенным королевского сердца. Она поднималась к потайной комнате, рядом с главным залом замка, и в щелочку между гобеленами смотрела на всё более мрачнеющего принца, всегда сидевшего справа от короля.
Однажды, после ветреной непогоды, лодочка отвязалась и немного отдалилась от берега. Элиза, не раздумывая, бросилась в воду, хотя плавала очень плохо. Намокшее платье сразу стало сковывать движения и она с трудом проплыла эти – всего лишь несколько метров, с трудом вскарабкалась в лодочку, чуть не перевернув её. В этот вечер она, как всегда, видела принца и любовалась его мрачной красотой, но это ей едва не стоило жизни и здоровья, – вода поздней осенью очень холодная.
И так каждый вечер. Вернее это у них вечер, а у нас почти ночь. Я уже к этому привыкла, и только, поздно ночью, сквозь дрёму, слышу, как скрипнет и чуть хлопнет дверь дома лесника. После этого я засыпаю уже спокойным сном и больше не ворочаюсь в своей постели, – это она вернулась.
Вот так и проходят наши с ней ночи. Вот и всё. Бегите, а то все уже перезнакомились со своим классом...
Чудно. Но что значит детство? – самое удивительное всегда впереди, а странного столько, что забываешь, как только расскажешь кому-нибудь об этом.
Рассказав дома, я узнал от мамы, что у Елизаветы Петровны муж погиб на непредставимо чудовищной войне, а сын Коля умер еще молодым. Ни от кого с нашей улицы не слышали, что у неё дома есть что-то замечательное, – наверное примелькалось.
По-поводу же её странного рассказа, мои родители, ничего не сказали; кто улыбнулся, кто пожал плечами, – кто его знает, в замках всё может быть.
Школьная жизнь наладилась сразу же. Незамедлительно усвоились провозглашаемые порядки, как мера всегда грозящего наказания и... гибкость порядка на деле, в зависимости от личностей учителей, устанавливающих не единый порядок, а только собственный, не всегда и не во всём совпадающий с едино и красиво провозглашаемым. Уж если сам учитель не придерживается им же провозглашаемого, то построенность внутренних классных жизней на разной степени лицемерия усваивается мгновенно. Попав в разные классы, я с приятелями обменивался именно этими отличиями своих учителей, пополняя знание жизненно важных отличий учителя, от красиво провозглашённого нам, каждым из них.
Озадачивали навязываемые неестественности. Но некоторые, вроде первого построения проходили, а некоторые, вроде: теперь дети вы будете слушаться меня – увековечивались. Запрет на свободу поведения вне класса – в коридоре, – изумил, но жизнь быстро обнаружила в реальном поведении наказуемое и ненаказуемое и переходы между ними, которыми можно было пользоваться для отступления в ненаказуемое с приближением наказания и наступления в наказуемое, с отдалением наказателей.
Кончались уроки и, с каждым днём, мы всё больше оценивали оставленную нам свободу быть самим собой: и на улице и дома, какими мы и были: воспитанными или нет – на всю свою оставшуюся жизнь... почему-то не совпавшую сперва с режимом школы, и потом с далее ожидавшими нас режимами. И вскоре нас первоклашек уже ничто более ни радовало, чем окончание уроков. Уже на следующие дни школы мы неудержимо вырывались к оценённой наконец-то свободе быть таким каким тебя делала жизнь.
Так вот, на следующий день школы, после очень условных уроков, выбегая, вместе со всеми, за ворота школы я вдруг как в стену врезался. Ноги сами затормозили, а голова вновь повернулась в сторону ограды, – там я разглядел то, что меня, с такой силой, остановило.
Из травы что-то нежно голубело, – а я еще не забыл, где недавно видел этот цвет узнаваемой соразмерности.
Я приблизился, и, хотя видел только часть всего, уже знал, что это такое. Я присел, раздвинул траву. Там лежала смятая, треснувшая лодочка из того самого замка с так и непрояснившейся дальнейшей его жизнью.
Я не хотел верить своим глазам, но у меня в голове быстро-быстро начало проясняться, всё от начала и до конца случившегося. – Вор, – подумал я. Мне показалось это недостаточным и я произнёс вслух:
– Вор!
Хотя мне казалось, что произошло более страшное преступление. У меня на глазах рушились стены того самого замка. Что-то рушилось и в моем мире. Мною овладело отчаяние. Я не знал что мне делать,– столько много произошло в один момент в разных местах:
здесь, где лежит всё, что осталось от смятой, в кармане или портфеле, лодочки;
там, где бежит сейчас домой один из нас, и ему хорошо, в отличие от меня;
там, где шла своя чудная жизнь замка;
там, где живет странная бабушка Петровна;
там, где покоится стеклянная, с засохшим внутри синим ободком, чернильница;
там, где мои папа и мама недоуменно и растерянно переглядываются между собой;
и еще в других местах, где жизнь вдруг оказалась на мгновение связанной одной, и, как я где-то уже увидел, и это у меня запечатлелось зрительно и словесно, – тонкой нитью.
Мгновение кончилось... и нить порвалась, – в мыслях осталось только главное из всего. Мне вдруг слишком отчетливо показалось, что с бабушкой Петровной что-то случилось.
Я взял в руки то, что еще вчера связывало собой – столько странного, а сегодня – столько важного. Я побежал к дому бабушки Петровны, сердце у меня замирало от нехорошего предчувствия.
Но бабушка Петровна была на улице, возилась среди своих цветов, как обычно, живая, и ничего особого я в ней не увидел. И я, наконец-то, понял почему, вместо того чтобы проводить нас, она рассказывала трогательную историю, и один из нас всё это слушал, не меняя выражения лица...
Я побежал домой.
– Мама! — дрогнувшим, от предчувствия в ней того же моего впечатления, голосом, оторвал я её от кухонных хлопот и раскрыл ладони.
Надо отдать должное моей маме. Сколько сменившихся чувств я увидел на её лице, пока держал это в раскрытых ладонях и молчал. Я то думал, что всё и так без слов понятно.
~ Откуда это у тебя, — наконец спросила меня мама спокойным, но требовательным голосом.
Она тоже, по лодочке, вспомнила о вчерашнем моем рассказе... Всё быстро разъяснилось...
Когда с работы пришел отец, они о чем-то переговорили, затем отец попросил меня повторить “сказку”, – так он сказал, и такое отношение меня не разочаровало и не огорчило, – всё равно я знал чуть большее чем они. Я повторил почти слово в слово, и, наверное поэтому, запомнил на оставшуюся жизнь рассказ Петровны.
= Сходи ты к Елизавете Петровне, — обратился отец к маме, — а я попробую что-нибудь сделать с лодочкой.
Когда мама вернулась, она сообщила всем:
~ Всё в порядке. – И мне:
~ А ты не переживай, взглянула я на твой чудесный замок. Там, у берега, стоит маленький плотик – из спичек. А замок действительно хорош. Золотые руки были у её мужа Ивана.
= Ну и хорошо, – сказал отец.
Через день отец принес лодочку. Показал мне и спросил:
= Всё в точности как было?... Давай-ка мы вместе отнесём. Мне тоже захотелось взглянуть на мир, где живёт твоя Элиза...
– Не моя...
= Это брат, такой оборот речи, хотя ты мне и не брат. Если я не имею к ней особого отношения, особого чувства, то конечно же она не моя.
– У неё принц...
= Ох уж эти принцы...
Прекрасные времена, незабвенные времена.
В моей памяти напрочь стерлось всё, что было связано с тем, моим промолчавшим, одноклассником: узнал ли я, в конце концов, кто это был; какие у меня с ним были отношения; простил ли я ему, ради счастливого исхода то, что он, вслед за проступком, в отношении одного человека, совершил и настоящее преступление, – в отношении слишком хрупкого, для вмешательства извне... Да и сам этот случай оттеснился в подспудную память, безостановочно разворачивающеюся моей жизнью, пока мне насущно не понадобилось своё детство.
Своим детишкам, а потом и детям друзей, я рассказывал длинную сказку о самоотверженной любви дочери лесничего к внешне прекрасному юноше. И конец у этой сказки – счастливый для Элизы. Мне хотелось бы завершить эту сказку и для вас, но, в данном случае, эта сказка не сама по себе... Я не смог этого сделать из запоздалого уважения к, вечно преданной, своим дням короткого счастья, Елизавете Петровне. Уважения, которое ей увы уже...
2006г, 2008г.
Использование произведения, большее чем личное прочтение, оговаривается открытой наследуемой А.теД лицензией некоммерческого неизменносодержательного использования в интернете