Вайчунас Анатолий
Опережая жизнь
Рассказ
Жил мальчишка, играл, хулиганил, дружил со сверстниками и не задумывался о том, что это лишь состояние, а не сама жизнь. Хотя удовольствий – море, впечатлений – не исчерпать, и не успеваешь перепробовать всё интересное... Что ещё надо большего, при таком беззаботном состоянии...
И вдруг, купился на желании ещё чего-нибудь... чудесного, как будто было ему мало того, что ждало его каждый следующий день; мало того, что ждало его далеко впереди, подкрепляемое взрослой свободой и, разом кончавшейся вместе с ней, зависимостью от слишком нелепых детских запретов.
Попали к нему чудесным образом три зерна. Если бы не чудесным образом, то не стал бы он отвлекаться от незатруднительной беззаботности на непонятный, и не имеющий мгновенного результата, труд. Если бы не чудесным образом, то не собрался бы дожидаться, день за днем, развития жизни, ещё более медленной, чем его собственная.
Но готовность к чуду подвигла его на то, что он, сам по себе, никогда бы не стал делать. Он посадил семена на расстоянии ладони друг от друга, полил водой и стал ждать...
И вот, раздвинув комочки земли, потянулся ввысь первый росток. Быть может, росток обычного растения, только растущего прямо-таки на глазах.
Какая редкость: внимание мальчишки не отвлекалось на игру сверстников, оно было сосредоточено на чуде возникновения из ничего: ростка; листочков на нем; веточек с новыми листиками.
Он своими глазами впервые видел не, просто, приготовленную для прогулки в парке весну, и приготовленное для фруктов и ягод лето; а видел, как проклевывается первый листок и чувствовал, как при этом пахнет лопнувшая почка. Так вот откуда этот знакомый запах смолистой свежести.
Он впервые обратил внимание, как в этой, несуетной тишине, ветерок зашуршал тоненькими стебельками травы. Впервые, он не хватанул, по привычке, букашку, севшую на его волшебный росток. Он не смахнул её и не возмутился тем, что она смела не разобраться, на что порхнуть. Он впервые обратил внимание на живое существо, не как доступное его воле, а как живущее своей, непонятно крошечной и напряженной, жизнью. Он уже не принимал его за нечто, просто ползающее в пределах досягаемости его всемогущих, для мелочи, рук.
Да, его настигла красота жизни. Растение было чудом само по себе. Он забылся, что надо ожидать от этого чего-то невероятного. И всё вокруг было живым само по себе: и эта букашка, и бабочка, и собака, не рискнувшая подойти к нему, но явно не боящаяся его в этот момент. Оказывается глаза у неё неслучайно печальные и понимающие.
Вот и второй росток проклюнулся и быстро вытянулся в дерево с, ворвавшимся в тишину, шелестом листьев... послышалось чириканье птички.
Где-то там, наверху, в уже буйной зелени, ему послышался тонкий тихий смех, – мелодичный и нежный.
Прежде, его бы передернуло от такого неожиданного подвоха: за ним подглядывали и посмеивались, как он, раскрыв рот, ошалело озирал вокруг себя всё то, что было и прежде до этого чуда.
Нет, он даже не вспомнил о том, как над ним могли поиздеваться пацаны, – за всё, что было отклонением от жизни их стайки. Он сделал то, чего никогда не позволило бы его прежнее, демонстративное чувство независимости (а на самом деле – боязнь попасть в неловкое положение, бросающее тень на его стайный авторитет). Он сперва тихо, потом громче позвал.
– Кто там?
Вернее, – попробовал позвать. Сперва привычным, грубоватым, вызывающим голосом. Но, услышав свой голос, сам неприятно удивился, будто, после целого дня молчания, из пересохшего горла вырывались неприятные слуху звуки.
Он попытался изменить звучание голоса, как он обычно разговаривал с мамой, вечером, когда она подходила пожелать спокойной ночи, и спросить что-нибудь совсем незначащее, и он успокаивающе отвечал ей, расслабленный постелью, обстановкой и ласковым голосом мамы.
Но подумав, что и это у него плохо получится, просто предупредил о своем присутствии.
– Эй – э-эй.
Спугнул.
Всё замолчало, но это не огорчило его. Он почему-то был уверен, что эта странная жизнь, с таким живительно притягивающим шумом, ненадолго замерев, от чуждого ей вмешательства, тут же неизбежно продолжится.
И точно, вскоре, далекое, неразборчивое журчанье тонких голосков, возобновилось. Хотелось забраться туда, посмотреть: кто это так умеет смеяться. Но он успевал поразмыслить и о себе, – а как его, такого вот чужака, примут; примут ли; что он может сказать такое, чтобы эта чудесная жизнь продолжилась в его присутствии, а он бы не мешал, а только смотрел бы...
Но вспомнив, как девчонки всегда замолкали и замыкались при приближении их – мальчишек, только теперь понял, почему девчонки так настороженно их воспринимали. Они всегда ждали от мальчишек чего-нибудь неприемлемого и, чаще всего, их ожидание оправдывалось.
Он понял, что среди таких же как он, невозможно быть с девчонками чем-то иным. Общий настрой стайки обязывал быть таким как все... или похлеще.
Он, в своей жизни, научился, своим появлением, только останавливать течение иной жизни. До сих пор, он ничего не хотел и не стремился делать, кроме как мешать, портить, надсмехаться дурачиться и всё остальное, что тешило их совместное мальчишеское самолюбие.
До сих пор, он даже не задумывался о том, чтобы участвовать в том, что происходило вне их стайных интересов. Для него всё остальное было просто ненужным ему и остальным пацанам, – они не уважали и не признавали ничего кроме того, чем жили сами. Для них всё и все были таким же чуждым; как и они сами, своим вызывающим до-человеческим поведением, были чужды остальным.
Он не успевал осмыслить происходящее вокруг него и происходящее в нём самом. Он чувствовал, что успевает за всем этим только следить, а вот вместе...
Он просмотрел, как проклюнулся третий росток, а тот, с могучей силой, стал расти.
И вот, огромное дерево закрыло, солнечный диск, и яркие краски дня, своей мощной густой кроной.
Дерево разрослось рощицей, поглотив его, – малого человечка, своей глубиной и, оставив прежний его мир где-то за своей опушкой, приглушило все звуки привычного мира, заполненного людьми, – словно он остался один. Ему, на мгновение, показалось, что весь мир поглотился этой рощей, но тут же он почувствовал, что это всего лишь крошечный островок в прежней, незыблемой и ничем не вытесняемой, шумной жизни.
Но здесь, где-то рядом, идет жизнь, и не такая плотная и суетная, как он её помнит, а негромкая, скрытная. Он чувствовал, что скрытная не только для него, но, и сама по себе, не выпячивающаяся наружу. Неторопливая, идущая своим ходом, но и за ней он не успевал, она ускользала из его сознания в уже свершившееся.
Он чувствовал свое бессилие перед этой странной, хрупкой, неподвластной ему жизнью. Что бы он ни сделал, – он вмешивался в мало понятное происходящее, как в разговор взрослых людей. Он чувствовал свою инородность, он чувствовал притягательность этой жизни, ему бы очень хотелось попробовать быть своим в этой жизни...
Он окончательно забыл, что ожидал какого-то волшебного чуда, такого желаемого, как мороженое. А ничего похожего на мороженое ему теперь не хотелось. Ему хотелось продолжения причастности к этой мелькнувшей обширности жизни.
Он ещё не понял, что ему хотелось на самом деле: этого ли чудесного мира, или жизни в этом чудесном мире, или вернуться туда, где его пацаны, неприятная школа, нечуткие жестокие взрослые, любящая его мама, постоянно озабоченный отец, и его, всё ещё ничем не обременённая, увлекающая непрерывностью исчерпания, жизнь.
Он уже не был уверен, что с ним что-то произошло. Было ли всё это наяву. Ведь роща эта постепенно сливалась с остальным миром. Она уже, будто сто лет была на этом месте, и шум её, становился всё привычнее слуху и обычнее. Он успел охватить всё это, и теперь, для него, это просто длилось, уже привычно виденным, уже привычно слышанным.
Причём здесь он. Всё живет само по себе и он будто везде лишний, – и там за опушкой, и здесь, где к нему никто не приблизился, а все только старательно избегали его – чужака.
Что ж, сколько ни сиди, чудеса все уже прошли. Пора домой, обеденное время уже торопит, родители будут беспокоиться.
Он задержался на опушке.
Хотя нет, не все. Вот послышались удивительно легкие шаги.
Он повернулся в сторону, всё приближающихся, неспешных шагов. Из рощицы вышла и, по тропинке, прошла мимо, соседская девчонка.
Удивление, разочарование, недоумение. Всё это мгновенно нахлынуло и сменилось за время её приближения.
Он не помнил, – слышал ли когда-нибудь её смех. Он не был уверен, было ли чудо только ему одному. Неужели он не исключение. Показалось? Может быть. Но всё же, что-то прежнее, было иным.
Обычно, она обходила его стороной, опасаясь его выходок. А тут, взглянула мимоходом раз, другой и оба взгляда были разными. Первый – привычный настороженный, второй – спокойный без отчуждения.
Он понял, что ещё вчера, она начала бы огибать его стороной, но сегодня, прошла беспечно, уверенно, почти рядом, и удалилась в сторону их многоэтажек.
По тому, как она не оглянулась ни назад, ни по сторонам, он понял, что она знает, что он провожает её взглядом, и она идет, такая, стройная, легкая, уносящая себя шаг за шагом, потому, что он смотрит на неё. Для него она не болтает руками и не крутит головой по сторонам, не вихляется, и не подскакивает, а идет так, как иногда проходят взрослые, друг перед другом.
Нет, он помнил, что на лице у него, не было ничего такого, чтобы принять его за остолопа: с раскрытым ртом и бессмысленным взглядом, или с хищным взглядом – задумывающего шалость; или принять его за человека, перенесшего потрясение.
Он давно пришел в себя, он должен бы был выглядеть как прежде. И всё же он осмотрел себя насколько смог. Нескладные руки, нескладные ноги, одет нескладно, и вообще, кажется не умыт дочиста и растрепаны волосы...
Он не заметил, что чудо с третьим ростком обошло, не затронув его. Он почувствовал, что что-то не так, но всё было так быстро, и, в том числе, возвращение в прежнюю жизнь, из которой его пока-что никто не отпускал, ничто не отпускало.
Что-то должно было значить – всё это. Надо поразмыслить надо всем этим. Припомнить всё, обдумать.
Однако он не знал, – что можно обдумывать: из увиденного, из произошедшего. Всё это так очевидно, просто, чудесно... но и только. Ведь, в принципе, ничего не происходило такого, за что могла бы зацепиться мысль. И о чем думать? Всё перед глазами, – думают обычно о том: что и как, и почему, и зачем. Всё, что мелькало у него в голове, не оставляло ни одной зацепки.
И он пойдет домой. И по пути встретит своих приятелей.
Быть может впервые, он посмотрит на них, как на друзей, которые его не подводили, в, трудные и неприятные для него, моменты их, не всегда безрасплатных, поступков и обстоятельств...
Жизнь всегда опережает возможность подумать.
Вот, они, зовут его погонять мячик с пацанами из соседнего двора, – должны же мы когда-то выиграть у них. Без тебя им будет туговато.
Жизнь уже требует от него.
У него хоть маленькие, но обязательства: перед друзьями, родителями, знакомыми и всеми, с кем он надолго связан в своем взрослении, учении, развитии. Он конечно же придет защищать цвета флага их дворовой дружбы.
Долго ли будет помнить он о мелькнувшей, возможности чуда воспринимаемости, ещё недоступной ему, жизни. Задумается ли о том что это. Хватит ли у него всего, что уже заложено в нём для того, чтобы зацепиться основательно, началом своих размышлений о том, что такое жизнь, к которой он приближается с возрастом гораздо быстрее, чем успевает осмыслить в ней хоть что-то основательное.
2008г.
Использование произведения, большее чем личное прочтение, оговаривается открытой наследуемой А.теД лицензией некоммерческого неизменносодержательного использования в интернете