Вайчунас Анатолий
Осколок
Рассказ
Это карандаши и моего детства. Не знаю кто и почему старался сделать их непригодными для детей. Я сам, в детстве, в садике, настолько наслушался от воспитательниц о своей неаккуратности, и о том, что это по моей вине карандаши кончаются, что, в конце концов, мне расхотелось рисовать. Может поэтому я всё такой же неспособный к рисованию.
Кто же, в том, незначительном возрасте, думал, что им глупышам приходится только и делать, что заниматься точкой цветных карандашей, не досаждая раздражительным взрослым проблемой, прекращающейся только вместе с рисованием. Может быть мне нужно было довольствоваться единственно стойким красно-синим карандашом, – красным с одного конца и синим с другого. Его я запомнил в этой же связи с сизифовым трудом своего детства...
Чашка стояла на разделочном столике у мойки. Валя забежала на кухню за ножом. У неё была точилка для карандашей, но она крошила грифель. А ножом, если упереть карандаш носиком в лист бумаги и осторожненько отстругивать слой за слоем толстую деревянную оболочку, то можно было очистить кусочек чудесной сердцевины.
Она уже пользовалась ножом, и не перестала пользоваться, даже после того, как ей досталось за это, когда на одном из кухонных ножей обнаружились разноцветные полоски. Теперь она не забывала вымыть нож под краном и для надежности вытереть бумажной салфеткой.
Валя почти дорисовала картину, но слон у неё не получился. Она поняла это наверняка и перестала дорисовывать деревья, – тогда не интересно. Картина была задумана ради слона, но Валя всё дорисовывала хобот, который сначала оказался коротким, а потом не закручивающимся и, в конце концов, испортил слона. Она ненадолго огорчилась, но, оценив труд – рисовать всё уже нарисованное заново, решила, что лучше закончить это, – и так понятно. Теперь ясно, что всё бесполезно. Да, обидная неудача. Но всё равно покажу. Всё равно им будет приятно, и мне тоже, потому что стыд самооценки сразу же пропадет, как только они станут одобрительно восклицать. А это так приятно, так знакомо...
Чашка стояла на блюдце и из неё торчала ложка, – длинная кофейная ложечка с витой ручкой. Чашка была не уплощенной, как остальные в их доме, а вытянутой вверх и с выпуклыми, изящно закручивающимися, гранями. Таких чашек было две, но мама пила кофе из обычной чайной чашки. Изящное, – нравилось папе.
Времени было достаточно, но и разных дел тоже. Валя так же бегом, как всегда: быстренько смыкая между собой части главной жизни, – возвращала всё на прежние места. Она, по пути, выискала взглядом где теперь стоят салфетки, но заметила уже вытащенную и неиспользованную. Салфетка лежала на разделочном столике, выглядывая большей частью из-под стопки немытых тарелок.
Валя, под струей воды, пальцем потерла ту сторону лезвия, на которой могли остаться следы от грифеля, и переместилась к салфетке. Она попыталась вытащить салфетку из-под тарелок, но салфетка не вытаскивалась, и чувствовалось, что она вот-вот начнет рваться. Валя попыталась, изменяя направления усилия из стороны в сторону, заставить вытаскиваться хотя бы краешек, но вместо этого, вместе с салфеткой начали сдвигаться тарелки. Вот досада. Вале теперь пришлось задействовать и вторую руку, чтобы приподнять стопку тарелок.
Чашка была в поле её зрения, и Валя вроде бы помнила, почему начала всё это одной рукой. Но, когда она направила другую руку к стопке тарелок, рука её не учитывала размеры, всё ещё зажатого в ней, предмета. Лезвие ножа пересеклось с ручкой ложечки... Внимание запоздало вернулось к Вале... даже в излишке, – начиная проясняться во всём, от самого начала этой неизбежности. Чашка звякнула донцем о блюдечко, возвращаясь в прежнее положение; ложка чуть задребезжала, успокаиваясь, но Валя в панике уже отдергивала руку назад и, теперь, обратным движением, зацепление получилось основательным...
Рука отодвигалась, открывая видимость происходящего за ней. И из-под неё показалась чашка, нехотя выпрыгивающая со своего места, и ударяющаяся краем о поверхность столика, и продолжающая двигаться и переворачиваться уже за пределами столика. Валя оцепенела. Происходило почти невозможное. Она успела только мыслями предотвратить всё это: – Нет, нет, не-ет! Она видела свои разведенные руки, только ничего не могла подсказать им вовремя. Чашка так же нехотя, как вращалась, ударилась ребром основания о деревянный пол и, с невероятной быстротой, разлетелась кусками в стороны. Где-то звякнула и ложечка...
Всё ещё ни о чем не думая, кроме того, что это невозможно, Валя бессильно опустилась на пол и стала выискивать все части... Она плакала от обиды. Как можно было забыть, как можно было не заметить. Если бы не этот слон, если бы не карандаш, если бы не нож... и если бы мама вымыла посуду, и если бы папа не поторопил ещё раз сигналом из машины, если бы салфетку выбросили... Но бесполезная обида на родителей, не находила утверждения в их поведении... – в недолжности этого поведения, – у них всё, как должное. А обида на себя, на то, что всё сошлось к этому, – нарастала, но до тех пор, пока Валя не вернулась в прежнее, – настоящее время. Когда они вернутся с рынка? Скоро? Нет, ещё рано.
Она приблизительно знала, что скажет отец. Знала, как он будет повторяться, как он будет расхаживать перед ней, и как он снова и снова будет находить слова: ещё, и ещё. И всё это будет продолжаться до звона в её голове, до растерянности, до иного страха, – страха от того, что в глазах начнет темнеть и всё вокруг перекроется мерцающими вспышками; продолжится до долгожданных и невольных слез и до того, что он, добившись её потрясения, выскочит из комнаты всё равно неудовлетворенный, оставив их вдвоем с мамой...
От безысходности Валя несколько раз пыталась сложить чашку из трех больших осколков так, чтобы она не распадалась. Но части не держались вместе, а четвертый осколочек выпадал сразу и она поддерживала вместе остальные, а внутри была видна треугольная дырочка. Она быстро устала от этого отчаянного и бесполезного занятия. Оставив части от чашки на блюдце, безнадёжно подвигав блюдце в разные, по незаметности, места разделочного стола, Валя пошла прочь из кухни.
Она даже не хотела притронуться к рисунку, попавшемуся, как назло, на глаза. Но слон что-то пытался ей напомнить и она силилась вспомнить это. Вспомнила и вяло, нехотя, сходила на кухню проверить: положила ли она нож на место и чистый ли он.
Время, будто нарочно, замедлило свой бег. Валя забралась на диван так, чтобы видеть большие часы, занимающие целую нишу в мебельной стенке, и стала вслушиваться в звуки с улицы. Суббота, начавшись так многообещающе, растягивалась в день неизбежной и долгой расплаты.
Валя не думала о том, как именно всё это начнется и как закончится. Когда она начинала представлять как отец выходит на середину комнаты и говорит:
~ Так, так. Чем же мы отличились? – или что-то вроде этого, и добавляет жестокое о тех, кто язык проглотил...
то ее начинала бить дрожь от предчувствия и понимания последующего, поскольку она действительно не знала: что ответить и как ответить, чтобы всё это было не так, как они уже для себя решили. Она пыталась придумать что можно соврать, но всё кончалось всё равно тем, что только она – конечная причина этой разбитой чашки.
Как только, после звука ключей, входная дверь с шумом распахнулась, Валя поняла, что сейчас именно отец, загруженный пакетами, первым войдет на кухню и первым увидит...
~ Ну, ё-мое!
Вот, началось...
~ Валентина, ты где? иди сюда! — грозно, и громко... как всегда.
Она приготовилась, что всё случится здесь, в комнате, но послушно, без раздумий встала и пошла на кухню. – Какая разница.
– Что такое? — это мама влетела на кухню и пыталась с разбега понять, что сейчас должно случиться.
Отец развернулся так, чтобы все видели место преступления, и чтобы он видел всех. Мама увидела и было непонятно, – поразилась она или растерялась.
= Я нечаянно, — вырвалось само собой, поскольку Валя почувствовала последующий вопрос.
~ Разумеется, вон сколько чашек стоит, а трогать надо эту!
В этот раз слезы навернулись сразу, она тоже поняла, что дело обстоит именно так, и объяснять бесполезно, но опять рассудок сам зацепился за крошечную возможность:
= Я за салфетку потянула...
Но отца не интересовало: как именно. Для него её вина уже состоялась.
~ Я уже запрещал тебе трогать мои вещи. Я тебе мало что запрещаю, но я просил тебя не трогать мои инструменты, не брать в руки то, что для меня является редкой вещью.
Инструменты... это было жестокой неправдой: он просил её не трогать у него на столе и на полках, на которых, кроме книг, стояли разные фигурки. Но она больше ничего, никогда не тронет, чего касается его рука...
– Подожди... — Неожиданно восстановилась в восприятии Вали, начавшая участвовать, мама.
~ Нет уж позволь. — Отец будто через пространство отодвигал маму ладонью. — Ты не одергиваешь её, когда она проливает из кружки на стол. Она роняет кусок с вилки, а ты только тарелку к ней двигаешь. Она и предметы не берет поочередно, всё пытается схватить одновременно.
Не так всё это. Соскакивало с вилки несколько раз и то она не хочет вспоминать.
~ Уронила утюг, ты тут как тут: “Она и так поняла”. Ну так что же, – поняла? Чашку я уже не отремонтирую ни паяльником ни отверткой.
...
Её, наконец-то, отослали в другую комнату. Разборка с ней переросла в привычное сражение взрослых по странным правилам. Они наверное знали, что Валя всё слышит и из другой комнаты. Ей казалось, что отец, иногда, продолжает обращаться словами не только к маме, но и к ней...
– Когда ты кофе на чертежи пролил, мы были рядом, она тебя жалела и не ушла телевизор досматривать. А теперь она тебя пожалеет, когда тебе будет плохо?
~ Чертёж, чертёж... Душа – это не то!..
Что-то рассыпчато звякнуло: наверное, отец показал маме свою изломанную душу и отбросил её за непригодностью к изяществу.
– Она не отличает чертеж от газеты, она видит, – плохо тебе или нет, огорчен ты или нет.
~ Я может и не сильно огорчен, бог с ней, с чашкой, мне в этом случае нужно не сочувствие, мне нужно чтобы в наше отсутствие никто...
– Лучше бы она увидела огорчение. Ярость хороша для того чтобы без разбору...
~ Я должен выяснить: кончится ли это когда-нибудь, или меня каждый раз будут ждать такие вот сюрпризы...
Мама с папой долго ругались. Может и о ней забыли, – ругаются между собой. Но нет, – больше о ней:
~ Дело не в вещах... Она не знает цену... Ты ни разу не поддержала... Да я и пальцем ни разу не тронул... Меня ремнем воспитывали... За это по головке гладить... Один раз сказал, другой раз сказал...
– Ни одна вещь не стоит, чтобы... Я сама поговорю... Ты даже не спросил... А год назад она и с ложки на себя проливала... Наказывают за преступления... Раз от раза хуже или раз от раза лучше...
Отец хлопнул дверью кухни. Темной тучей прогромыхал по пути в свой кабинет:
~ Я еще и не прав! — от этих, внезапных, и непонятно-что-значащих-для-последующего слов, но обращенных к ней, всё внутри вздрогнуло. Но это было пока всё, что туча разрядила мимоходом.
Мама тоже вышла из кухни и долго ходила молча по комнате туда-сюда, всё не могла успокоиться. Валя, ни о чем не думая, следила за тем, как мама успокаивается и сама вместе с ней немного успокоилась. Всё кончилось не так ужасно, как помнилось, – если кончилось. Обычно, после этого, все отходили от грубых сцен порознь и возобновляли отношения постепенно.
Когда мама начала на ходу поглядывать в её сторону, Валя поняла, что предстоит продолжение и, может, придется признаться про нож, – мама умела выпытывать всё.
– Давай отложим на потом как это случилось...
= Я нечаянно...
– Папа слишком расстроился из-за этой чашки. Он слишком привык к ней. Я ему предложила свою такую же, но он пока не хочет её. Ты понимаешь, почему?
= Да.
Мама взглянула, задержавшись и удивившись, словно не ожидала такого ответа. А вот Валя поняла, что, не рассчитывая на такой исчерпывающий ответ, мама, всё же, не стала возвращаться к своему вопросу иначе, чтобы потребовать долгих уточнений понимания и отчего-то раздумала пускаться в рассуждения о тонкостях взрослых странностей.
...
– Что это у тебя? — Валя незамедлительно раскрыла кулачок. На ладони был треугольный кусочек чашки.
Мама взяла осколок в свою руку, хмыкнув и покачав, чему-то своему, головой.
Все задуманные дела рассыпались карточным домиком, но Валя о них вспомнила один раз, и больше не думала, и с трудом дожила оставшуюся половину ужасной субботы, стараясь при этом никому не мешаться под ногами.
Назавтра, вечером, мама случайно увидит ладошку дочери и перехватит её разглядеть повнимательнее. На ладони, частыми пересечениями, тонкие, схватившиеся корочкой, поверхностные порезы, вернее, – слабые царапины. Валя и сама с удивлением рассматривала их, не припоминая, чтобы она, за всё это время, чувствовала пораненность. На маму же они произвели более глубокое впечатление, но она ничего не сказала Вале.
После этого... за ужином... отец признался, что он погорячился. Валя прекратила есть, подумав, что он ещё чего-нибудь добавит о её вчерашнем, но он молчал. Валя с надеждой взглянула на него. Он наверное тоже выжидал, потому что вздохнул с облегчением и отвел руку в сторону, как он всегда приглашал подойти к нему чтобы обнять... в который раз душа вознеслась радостью ввысь: несомненно, не смотря ни на что, он помнил всё хорошее в ней, своей Вале.
Засыпала Валя в эту ночь легко, вспоминая только некоторые моменты, её недавно прожитой жизни. Жизнь, всё-таки, вернулась к ней в почти прежней жизнерадостности. Все, всё-таки, стали хорошими по-прежнему. Но она всё же никогда-никогда не будет больше рисовать слонов, приносящих столько огорчений. Она никогда-никогда не будет брать в руки нож, никогда не будет проносить ложку мимо рта, никогда не зайдет в папин кабинет и вообще никогда не будет делать всё то, от чего её заранее и настойчиво избавляют взрослые... Но сон уже начал перемешивать всё в, почему-то не кажущееся невероятным, странно-происходящее, с её собственным, её не удивляюще странным поведением, легко откликающимся на странное происходящее, ничем не обнаруживающее себя сновидимостью...
2006г.
Использование произведения, большее чем личное прочтение, оговаривается открытой наследуемой А.теД лицензией некоммерческого неизменносодержательного использования в интернете