Вайчунас Анатолий
Не умоляя о пощаде
Рассказ
Я мечтал о собственной рогатке потому, что не умел постоянно выпрашивать более старших обладателей такой замечательной пулялки, “разок стрельнуть” и потому, что непопадание в случайно намеченную цель, за один раз, лишь раздразнивало моё воображение.
И вот Вовка принёс кусок чёрной резины. Сперва он, загадочно улыбаясь, жестом привлёк внимание к топырчатости своего кармана и, когда все перестали двигаться и устремили с разных сторон взгляды в одну точку, на миг достигнув картины недвижной зачарованности, он торжествующе вытащил из кармана длинную резиновую ленту. Нас, при скромном достатке наших родителей, трудно было удивить многими привлекательными вещами, но тут мы, безрогаточные, были потрясены многообещающей близостью такой, малодоступной нам, вещи.
Вовка уклонился от наших жадных расспросов: откуда можно достать такую упругую длинную резину. Ему нравилось поддерживать впечатление превосходства сверстника, имеющего вход в жизнь чуть более зрелую, чем наша замкнутая жизнь пацанов-одногодков одного двора.
Нарезанных полосок хватило не всем, но я, конечно же, получил свой кусок от своего друга. Оказалось, что изготовление рогатки требовало непривычных ремесленных навыков, но я справился сам, следуя указаниям и показу, как это делается. Во мне возникло на столько сильное желание поскорее сделать свою рогатку, что я не стал смотреть от начала до конца, как это привычно делает мой многоопытный приятель. Но он оказался терпелив и безотказен.Тут же, откликаясь на мои вопросы и недоумения, указывал и показывал, как продолжить дальше. Скорее всего оттого, что превосходил нас в умении на столько, что ему было не жалко делиться какой-то толикой этого, чтобы быть в наших глазах умельцем.
Дошло, наконец-то, дело и до опробования своих рогаток. Нам быстро надоело стрелять по стволам деревьев парка-рощицы, примыкающей к нашему двору, потом по жестяным банкам, которые мы тут же притащили в рощицу из разных углов обширного двора, почему-то помня каждую и никогда не упуская из вида. Надоело потому, что мы вскоре начали изредка попадать по банкам.
Мы и до этого открывали скорострельную пальбу по нечаянно залетевшим, в раскинувшиеся над нами кроны деревьев, птичкам. Но птицы тут же улетали, без промедления разобравшись в предназначении камушков, шумно ударяющих по листьям и веткам. Чтобы возобновить спадающий интерес к стрельбе по всему, по чему можно было, по нашему разумению, стрелять в пределах разреженно протекающей жизни людей, кто-то предложил поохотиться на птиц. А кто-то, знающий, даже аргументировал, что в Китае всех воробьёв перебили. Нас воодушевила приключенческая подоплёка выискивания и умения остаться незаметным и подкрасться к добыче как можно ближе, не спугнув до, удобной для выстрела, близкой позиции.
Я уже убедился в неустранимой неточности своей стрельбы по мишеням и был уверен, что ни в какую шуструю птичку мне не попасть. Охотничий азарт тут же увлёк меня до выпадения из вида, моих приятелей, от которых до меня доходили только громкие возгласы неудачи и почти попадания. Мне понравилось выискивать, подкрадываться, выжидать и опять подкрадываться и, приблизившись прямо под ветку, стрелять в тут же улетающую птичку.
Я слышал как Витёк попал-таки в птичку и ему кто-то насмешливо кричал: “Хватай, хватай её, а то упрыгает в кусты.”, а кто-то завистливо удивлялся небрежно стреляющему Витьку: “Ну Витёк, – ты снайпер!”. Это лишь усилило мой азарт и я не стал отвлекаться на то, чтобы посмотреть добычу Витька. Я крался и стрелял...
В очередной раз, я не заметил на сколько далеко промахнулся. Птичка исчезла, я стал доставать из кармана новый камешек и тут, на то место, над которым сидела птичка, что-то упало и затрепыхалось. Я удивился, не сразу совмещая в сознании, что это та самая птичка и я в неё попал.
С этим длящимся удивлением я подошёл ближе, ожидая что, при моём приближении, птичка опомнится и взлетит. Но она затихла, замерла и вдруг ещё раз затрепыхалась, нелепо дёргая непослушными крыльями...
Впервые, за своё начало жизни, я становился убийцей живого существа. Просто так, ради опробования оружия. Это была не вездесущая навозная муха. Не всепроникающий и предвещающий дальнейшее, паук. Не всюду шныряющий и всюду гадящий таракан. Я и бабочек, за их невесомую красоту, старался поймать, не повредив; и пчёл, за их неутомимое трудолюбие; и стрекоз, за их чудесный полёт... А тут птица... такая же, каких я, с нескончаемым удовольствием, рассматривал летающими; прыгающими по веткам и чирикающим от какой-то своей птичьей радости; или резко кричащими, предупреждая всех о приближении кошки к их дереву; купающимися в лужицах; подпрыгивающими в невысокой траве, разыскивая что-то привлекающее их вопреки наземным опасностям.
И вот она лежит на боку с приоткрытым клювом и часто-часто дышит. Её глаз смотрит прямо в меня... Она судорожно сжала лапку и тут же бессильно расслабила. Она попыталась подвигать своими крыльями, наверное пытаясь почувствовать их управляемость, но получились неловкие движения, после которых её часто дышащая грудка замирала, наверное от сильной боли. Наверное... потому что она не кричала от боли, – она молчала. Наверное боль была сильной, если она, сделав несколько попыток привстать с бока, – отказалась это повторять. Наверное. Но она не кричала от боли... наверное потому, что умела лишь жизнерадостно петь. Это мы используем голос и для хорошего и плохого, для добрых и злых слов, для смеха и для стона... а она умеет голосом только петь...
Она судорожно вытянула лапки и чуть затрепыхала крыльями и я увидел, что глаз, безотрывно упирающийся в меня закрыла серая плёночка. А я-то думал, что птицы всегда смотрят и глаза их всегда открыты... Она замерла... Но грудь её опять задышала, не так часто, но она открыла глаз и опять, молча посмотрела на меня... Перестала дышать грудью. Глаз её медленно затянулся веком, она опять судорожно вытянула лапки... и обмякла...
Это было ужасающее зрелище смерти, но я не мог, не смел не смотреть на то, чему стал причиной. Где-то, в глубине себя, мне очень хотелось, чтобы меня кто-то, в это время, окликнул или, даже, оттянул за руку, чтобы хоть что-то ускользнуло от моей совести. Но нет... Я испил эту чёрную чашу, холодящего жилы зелья, до дна.
Будто весь, этот, только что радостный, мир, – померк и обесцветился. И дружки мои стали вдруг более чуждыми мне и непонятными с их продолжавшимися восторгами по поводу ещё одной кем-то сбитой птички.
Что же я наделал по своему недомыслию. И ничего назад не вернёшь, хотя, как мне теперь стало казаться, не было ничего проще, чем не участвовать в этом.
Наверное дружки мои не были в своём большинстве бессердечными, раз разглядели во мне нечто отрезвившее и их, раз они одёрнули, начавшего было пренебрежительно рассуждать и ёрничать, Серёжку. А Вовка заключил: “Ну вот, порезвились” так, что наверное не только мне стало ещё раз очень и очень стыдно и неприятно, что оказалось: способен на то, что навряд ли кому-нибудь потом расскажешь.
Лучше бы она кричала. Быть может этот, первый, крик, после Витькиной полуудачи меня бы остановил... Да что же это за существо такое, что способно во весь голос только воспевать радость свежего утра, яркость красок дня, буйство летней зелени, уют своего гнёздышка, многообещающий писк несмышлёного птенца, восторг встречи супругов, после краткого разлучения в поисках пищи. Вот и ещё одна птичка смолкнет, кроме убитой мною, просто так...
2008г.
Использование произведения, большее чем личное прочтение, оговаривается открытой наследуемой А.теД лицензией некоммерческого неизменносодержательного использования в интернете