⋊...

Мои родители и я вместе с ними, переезжали из тёплой осени Кавказа в уже вполне зимнюю Сибирь. Переезжали жить, то есть насовсем. Поезд наш был неспешный, пассажирский; вагон плацкартный с разношерстным народом. Мама, по примеру мгновенно осваивающихся в любой ситуации, отгородила нас от прохода простынёй, хотя бы таким образом, сузив неизбежную кампанию спутников до четырёх человек. Четвёртым, в нашем импровизированном купе, оказался пьяненький мужик, всё время варьирующий состоянием опьянения.

Занавеска, однако не воспрепятствовала настырности некоторых попутчиков. Они, показываясь в отогнутом крае простыни сперва лицом, всем своим видом напоминали что это не купейный поезд, однако они уважают стремление местозанимателей к автономизации и поэтому не навязывают, а предлагают себя в кампанию:

= В картишки не желаете перекинуться?..

= По говору, я слышу, вы люди южные...

= У вас, случайно, нет таблеток от головы?..

= Ты, милая, я смотрю, не успеваешь кипятком разжиться...

До того, как я наконец-то разобрался: кто что собой представляет, я только с удовольствием наблюдал за неудержимым стремлением людей обустроить на месте длительного пребывания свой мирок, расширяя его за счёт чужого; или выгадывая удобицы для своего мирка; или вытесняя из своего жизненного пространства чем-то не приглянувшихся; или вовлекая в своё жизненное пространство кого-то для своей приятности; или проникая с этой целью в чьё-то.

Я и сам, вскоре, стал составной частью этих отношений, питая к кому-то приязнь, а к кому-то, небеспричинно возникшую, неприязнь. От некоторых людей я уставал почти физически, к некоторым меня тянула их неисчерпаемость в чём-то живительном для меня.

Дни сменяли друг друга. Я начал распознавать даже неоднократно проходящих через наш вагон. Отношения определились, насколько позволяло, вроде бы не вечное, вагонное сосуществование, и мама сняла занавеску, поскольку она не препятствовала входить тем, кто это делал уже без спрашиваний; и была несущественна для тех, кто и не собирался навязывать себя другим, чутко улавливая их нерасположенность или занятость собой. Мама убедилась в безопасности моих самостоятельных странствий по вагону и перестала сковывать мои свободы.

Наша поездка приняла за несколько дней форму состоявшейся жизни. Что меня не очень-то обрадовало. Я уже слышал и в кино видел, жизнь многосемейной коммуналки и вот на себе испытывал все её прелести. Я представил, что наша жизнь вот так и застрянет в этом вагоне и, как бы ни были милы и предупредительны некоторые жильцы, они оказывались всегда внутри нашей семьи, а меня всё время не покидало напряжение вынужденно-должных взаимоотношений. Я не был самим собой с самого начала пути, а оно-начало отошло уже в далёкое прошлое. Я не мог так же легко, как некоторые из ребятишек нашего вагона, ведущих себя раскованно до бесцеремонности и незамечаемости окружающих, стать самим собой, то есть прилюдно проявляя привычную ласковость к маме и некоторые взаимные чудачества с отцом и мечтательность, которой требовалось уединение и жестикуляция, оживляющая воображаемое.

В общем, во мне, с каждым днём пути, нарастало неприятие устоявшейся в вагоне жизни. Она стесняла меня, она взяла меня в плен и, ощутимо давяще, стискивала меня. Я плохо представлял себе куда и, даже, зачем, мы едем. Моё любопытство удовлетворилось, ещё до отправки в путь, рассказом отца о природе и климате Сибири и о том, как она, стремительно осваивается и преображается, в наше время. Преображается?.. – ну и ладно, главное мы будем жить почти в таком же многоквартирном доме и почти такой же квартире и будет двор дома и будет городок и будет речка, протекающая рядом с городком и будет лес, называемый тайгой... Почти всё то же, что и было... кроме друзей, навсегда оставшихся в начале этого пути, стоящими на перроне и только-только начинающим вникать в свои ощущения невозвратимого отсутствия меня.

Наш купейный сосед, непонятно какими ухищрениями, на некоторых стоянках, добывал одну две бутылки водки и радостно, каждый раз, предлагал нам соседям составить ему кампанию. Отец мой не пил в дороге из принципа, но составлял посидельно-поговорильную кампанию. Надо отдать соседу должное: он был неутомим на рассказы обо всём, чём угодно, пока не начинал чувствовать, что его вот-вот склонит в сон, тогда он благодарил за кампанию, собирал всё со стола; делал вид, что хочет сам, всё сметённое в газету, выбросить, но отец, уже зная каких усилии это будет стоить соседу – дойти до конца вагона и, не заплутав, вернуться, уже молча махал на него рукой и отбирал свёрток. Тем более, это давало возможность прервать попытки соседа продолжить разговор, уже ради того, чтобы остатками затуманивающегося сознания зацепиться за ускользающую реальность. Сосед замыкался в себе, распирал себя на приоконном столике руками, чтобы меньше прилагать усилий для удержания, старающейся поникнуть, головы и смотрел на мелькающий за окном карусельный мир.

Сосед не очень-то досаждал нам своими путевыми привычками и, к тому же, мы сразу приняли это, как неизбежные тяготы пути. Он стал специфичным фактором нашей поездной жизни вместе с которым реальность нашего путешествия становилась шаткой.

Я спал, в основном, по ночам и ночи хватало чтобы я удивлялся резкой смене ландшафта, природы, погоды. И в начале нашего пути, хотя это было очень неожиданно, я принимал это как естественное. И не мыслил иначе этот мир, эту жизнь, как слишком разнообразное: всё естественно, там где оно на своём месте, только я ещё не всё повидал.

После нескольких дней пути я вообще перестал удивляться и, даже, когда, спустя неделю, я увидел за окном заснеженные окрестности, я не очень-то удивился тому, что в этом отдалении от покинутых нами мест, уже наступила зима. Но во мне возникли ощущения, что это не последние изменения, которые нам предстояло увидеть к концу пути. И сосед этому поспособствовал весьма.

После его налеганий на водочку, он теперь, пробуждаясь до того, как из него выветрится спиртное, долго осознавал где он находится. Вначале пути, вместе с осознанием, что он в поезде, восстанавливалась и картина его путешествия, но через несколько дней осознание заканчивалось только, тем что он находится в каком-то поезде. А где этот поезд, куда он едет день за днём, до него не доходило изрядно времени; а вскоре и доходить перестало. Он с ужасом, всё более веселящим попутчиков соседних купе и сладострастно надеющихся на его полную утрату чувства реальности, расспрашивал их, потеряв веру в сдержанные ответы моего отца.

Он с удивлением смотрел в окно, на, ни на что прежнее не похожую, местность и спрашивал:

= Где мы?

Не слышал ответа, а только старался узнать в мелькающем за окном окружающем какую-то знаемую им часть мира и пытался своим умом дойти до ответа. Его ненадолго успокаивало название конечного пункта, но он присматривался к движущемуся за окном пейзажу и показывал пальцем:

= Так ведь же... Нет... нет... Где мы?

И это очередное “где мы” веселило вагонных спутников более всего.

Попутчиков своих он, слава богу, не забывал и это его спасало. Он вступал в продолжение вчерашних разговоров с ними, успокаивался их настроем на преодоление пути и, недоверчиво поглядывая в окно, опять затевал свои нескончаемые разговоры о том, о сём, иногда рассказывая что-то не своё, фантасмагоричное, из Джека Лондона.

Но я отчего-то поддался впечатлениям этого путешествия в никуда.

Я представлял как и он, что мы всё движемся и движемся, природа меняется, временами становясь всё суровее и суровее и повторял, услышанное от него на утоптанной площадке какого-то полустанка, – когда мы вышли под редкий тихий снегопад и он сказал:

= Это ещё не край света.

И я вдруг перестал воспринимать всё как естественно-природно сменяющее одно на другое: место на место, погоду на погоду, горы на леса, а попытался представить: куда же мы едем и что же там, если это ещё не край света.

“Из откуда в никуда” – может я и был излишне впечатлительным и расхожие фразы рождали во мне желание представить то, что иногда изрекал наш спутник, – мне уже начинало это представляться, вместе с моментами посещающего меня ужаса ожидания того, куда нас наконец-то привезут.

= Сколько дней мы уже едем? – Пытался извлечь из меня истину, сосед.

Я и сам уже не мог сказать сразу. Постоянное нахождение в вагоне качающемся и резко подрагивающем, лишало чувства времени. Только смена дня на ночь, говорила о том, что мы не совсем застряли во времени, но в пространстве – завязли наверняка.

Откуда мы выехали я точно знал и точно помнил, что там привычная жизнь, которую мы оставили так вдруг. И вот теперь, где-то, в непроглядной дали, место, с непонятно звучащим названием города, для меня перестало отличаться от того же смысла, что и край света.

Я всё чаще пытался представить – куда же нас везут и чем кончатся эти суровеющие изменения пейзажа и погоды. Неужели будет ещё суровее и ещё безлюднее, – сплошной лес, бескрайняя голая степь. И следующий день подтверждал – да!

Я только вначале пути спрашивал у отца о том, сколько дней пути осталось, пока он не ответил:

~ Считай сам. Мы будем на месте двадцать шестого, а какое сегодня число я и сам не могу точно сказать, – спроси у матери, она уж точно за всем следит и ничего не забывает.

Если в начале пути я не интересовался собственной ролью наших спутников – всякие люди бывают и едут куда каждому нужно, то теперь стал к ним присматриваться: а что у них там, на краю света. Зачем они туда едут – кто с нетерпением, кто с равнодушием, кто с сожалением.

Не задумываясь я думал, что мы едем от жизни к жизни, а тут засомневался:

– Там такая же школа?

~ Да.

– А какие они – сибиряки?

~ Да вон, в соседнем купе, настоящие чалдоны.

– Чалдоны?

~ Да.

И я даже не переспрашивал что это за странное слово, вроде названия племени. Я сам увидел, что черты лиц и характер этих соседей загадочно отличаются от различаемых мною южан и северян, едущих к себе и от себя.

Зимы длинные, лето короткое. Это как?

– А многоэтажки там есть?

~ Ты что как маленький. Всё там такое же, только в других пропорциях... Ну почти такое же.

Почти такое же... – Я так и знал. Точно, – край света: там всё почти такое же.

А поезд и завтра должен был быть в пути... А что если этот мужик, от своего ужаса, сойдёт с ума раньше, чем поезд закончит своё движение. Что будет тогда. А может поезд вообще не остановится, как не остановился, когда кому-то из соседнего вагона стало плохо. Лишь на очередной большой стоянке, с громоздко каменным вокзалом, странно старой постройки, его вынесли уже мёртвым, а поезд пошёл дальше. И повёз оставшихся на край света.

2008г.

※...

⋊...