Вайчунас Анатолий

Не разделив горя

Рассказ

⋊Как это было

⋊...

Ещё в те времена, когда они не были женаты, он подарил ей маленький светильник. Может в шутку, а может и всерьез пояснил – это для того, чтобы он видел едва заметный с улицы огонек на подоконнике, и знал, что она дома и ждет его, даже если спит. На какое-то время это стало и их семейным увлечением. Когда он уезжал в командировки, она оставляла светильник включённым всё темное время суток, чтобы он, когда б ни возвратился, знал, что она его ждет постоянно. И ему было приятно знать и думать об этом...

Беда нежданна. Он отправился в долгожданную заграничную командировку. Он был просто специалистом по технике, но в Эфиопии, вместо пуска оборудования фабрики, он единственный вызвался помочь в ремонте оборудования госпиталя. Они, оказывается, приехали в страну страшного голода. Кроме того, что ему очень долго везли телеграмму о плохом состоянии его жены, он не смог просто бросить без замены всё это свалившееся не только на медиков, но и на него. Он видел и смерть и беду каждый день и не мог просто уйти, так же как и все кто работал в этом госпитале. Вместо замены опять очень долго доставляли другую телеграмму о том, что жена скончалась, похороны тогда-то. Кто хочет оказаться на его месте, – никто и не хотел ни до ни после, все хотели быть ближе к нормальной жизни, ближе к своему уровню необходимостей, что может быть важнее трикотажной фабрики в успешно развивающейся стране. Он приезжает домой на столько поздно, что его дочь не может простить ему: она – одна из вышедших из этих тепличных условий застойного социализма и дороже своего горя у неё ничего нет и быть не может. И такое, по индивидуальной природе каждого из нас, состоявшись, не подлежит смене отсчёта ни какими сторонними рассуждениями.

⋊...

Как бы ни было тяжело и как бы ни были глубоки раны, надо жить, надо делать всё, чтобы вернуть дочери этот мир, не всегда такой горький, не во всём такой безысходный. Дочь всё же чувствует что её обвинения черезмерно жестоки. Он пробивается к её душе, – им надо обоим поговорить о Наташе, он хочет услышать всё: что и как было, как они жили и как всё это происходило... а она не желала поначалу ничего от него слышать. Но приходят его друзья, – это единственное, что их с дочерью, в этот момент, единит. Его друзья помогали жене с дочерью во всём, и в печальные дни были рядом, поэтому дочь ведет себя при них приемлемо. Они сидят поминая и вспоминая обо всём, – что немаловажно и дочери послушать ещё раз со стороны, как это было. Она всё собирает в памяти, что ускользнуло от неё в те дни оцепеневшего сознания, она хочет запомнить всё и навсегда об этом.

Он молчит и ни о чём не рассказывает, он не хочет оправдывать себя. Но спасибо друзьям и их пониманию что очень нужно в этот момент и чего нельзя. Они спрашивают, как в продолжении известного им, – как ты оказался в этих страшных местах, при госпитале? Он рассказывает без прикрас и лишнего, дочь тоже слушает, она хочет не верить невозможности вырваться оттуда, но верит друзьям, что если кто-то из них говорит, – “я бы не смог вызваться”, – и она знает что это порядочный человек, а он говорит, что ему не хватило бы мужества... Она достает его письма, часть из которых безнадежно запоздала, и вновь перечитывает их и вспоминает бережное отношение её матери к ним, и добрые слова о нём при самом разгаре её болезни, всё таки вспоминает её слова о том, что он единственный кто готов для них сделать всё... Бедный мой папка, – невольно для себя, вырывается у неё наедине... – человека возрождает только сострадание к другому, а не к себе, этот перелом мог у неё и не произойти, человеку проще замкнуться на его собственной боли и не чувствовать чужую боль. – Мы будем вместе, я буду с тобой всегда, – говорит она пока только себе самой. Дай бог, чтобы они вместе вернулись к жизни, ради друг друга, ради нее, – ради той, которая не видела особой трагедии в собственном уходе. Она видела в этой жизни достаточно, она любила, она была счастлива с ним а затем, ещё и с дочерью, и любила их до конца, была любима до конца, что ещё нужно человеку до конца его жизни.

⋊...

Он всё ещё спешил, и ни до чего остального ему не было дела, он подъехал на такси к дому и сразу бросился в подъезд. С этого места, окно он всё равно бы не увидел. Это потом, от дочери, он узнает, что мать, и потом она-Аня, когда мать была уже не в силах вставать, зажигали каждый вечер светильник. Это был уже новый и совершенно иной светильник. Прежний, по ходу жизни, сначала упрятали среди малонужных вещей, а потом, наверное, выбросили, может после того, как поддавшись настроению и привлекательной новизне только появившихся конвекционных светильников, – из двух несмешивающихся жидкостей в прозрачной колонне, купили такой, для интимности или для дочери, – к чему более подойдет. Он так и остался в качестве никому не мешающей бесполезной декорации.

Наташа, иногда, вечером, просила выключить свет люстры и Аня знала что вслед за плавно плавающими бесформенными пятнами на стенах, мама сначала начнет вспоминать какие-то интересные и незначительные события из их жизни, до ее рождения и после, потом, её воспоминания зацепятся за что-то очень памятное и оно сложится в занимательный рассказ о чем-то особенном, бывшем в их жизни. Ане будто возвращалась собственная память, она помнила лишь какие-то отдельные моменты прежде слышанного и интересного лишь лично, но только теперь, действительно складывающегося в их-Ани-отца-и-мамы неразрывную жизнь.

Всё чаще и чаще усталое выражение лица матери и оживление только в разговоре или будто от увлечения какими-то неожиданными мыслями или воспоминаниями. Когда Аня надолго присаживалась к маме, лицо Наташи оживало, она вслед за этим рассказывала дочери что-нибудь из их с отцом жизни, о нем самом, как будто предчувствовала мучительную душевную борьбу дочери и спешила вложить в неё всю свою любовь к этому, единственному для них человеку... Дочь сказала ему в качестве упрека, что и после смерти матери она вплоть до его приезда зажигала каждый вечер этот огонек. После этого, он каждый вечер, возвращаясь домой, задерживался на другой стороне обширного, внуреннего между многоэтажками, двора у низенькой изгороди импровизированной детской площадки и смотрел на безответное окно, и никак не мог избавиться от оцепенения мыслей, и никак не хотел избавиться от щемящей сердце боли, хоть так перебивающей боль другого рода.

⋊...

Он увидит огонек на окне раньше, чем их доверительные отношения с дочерью восстановятся полностью. Это будет её первый взрослый шаг навстречу тому, на что она сама ещё не надеется. Понимая сердцем важность этого для себя, для него, она ещё не верит в то, что её душа может ожить...

⋊Опоздал

⋊Домой

Всё уже случилось, и всё уже закончилось, а он спешил. Спешил, как будто пытался успеть к чему-то более страшному, к чему-то неиспытанному, к которому, если не спешить, то оно сойдет на нет в самом своем ужасном.

Окружающее прорывалось в его сознание только громкими звуками непрекращающегося бурления жизни. Он будто до какого-то предела не различал, что говорится и делается вокруг. Более громкий звук, движение чего-то к нему, прикосновение, возвращали ему внимание, но не надолго, – если тут же выяснялось, что к нему это, напрямую, не относится. Он не тратил много усилий на окружающее, привычность происходящего позволяла свести всё только к необходимой реакции, вполне достаточной для того, чтобы не привлекать всеобщего внимания к странностям своего внутреннего состояния.

В посольстве ему позволили принять душ. Он равнодушно выслушал упреки молодого человека, не выпускающего оформленные документы из своих рук, пока не закончил воспитывать. Поблагодарил его за содействие посольства. Подумал, что наверное это последнее в цепи унижений. За кого же его здесь держали... Всё это выясняется только потом, – у чиновников. Дальше ему не мешали быть предоставленному самому себе. Он мог уже более не отвлекать мысли на самое непристойное, осуществляемое наипристойнейшим образом.

Его мысли более не цепенели, когда он обращал свой внутренний взор к ней. Отбоялся. За безостановочной круговертью дел ему приходило чаще всего только одно: "Что же будет?"

Он, как ему казалось, непрерывно думал или вспоминал, но воспоминания, когда-то бывшего, когда-то происходившего, постоянно обретали объемность и по-памяти происходящее приостанавливалось в сознании, а он всё извлекал и извлекал из памяти мелкие подробности того, что было вокруг, того, что было в ней самой такого, такого... казалось он ощущает эту улыбку отстраненности, это плавное движение головой, отбрасывающее, тем не менее, назад пряди волос, эти пальцы, поправляющие остальные локоны, с одновременным наклоном головы в его сторону, взгляд на него, уловивший его внимание и улыбка уже предназначенная именно ему... Некоторые мысли его повторялись эхом какого-то иного упреждающего значения, изменяющего его ощущения этих мыслей, но он не успевал понять что именно... но это уже было не столь важно, каждая мысль настигала его во всей своей очевидности...

Он вспомнил отчаянный крик своей маленькой дочери, когда она, опомнившись обнаружила себя одну среди незнакомых людей, беспрестанно обтекающих её массивными телами со всех сторон. Теперь то он отметил, что она звала маму. Каким отчаянным был её крик... Больше они не подвергали её нарочно такому испытанию, да и она больше не отпускала своей руки. Каким отчаянным был её крик...

Вспомнил и тещу, растерянную, не смогшую сосредоточится на сборе необходимого для больницы, когда Наташу прямо с работы отвезли с кровотечением в гинекологию. Его тогда рассердило что тёща не смогла запомнить то, что он перечислил по телефону, и очень рассердило то, что она хотела сама отвезти, но состояние этой женщины в минуту опасности для своей дочери, он слишком запомнил, и слишком представляет теперь.

⋊В самолете

Монотонный гул двигателей самолета проникал в салон и действовал на него расслабляюще. Полудрема, полубред, – теперь от раза к разу снится и снится только госпиталь. Там ты уже перестал различать где конец сна и где начало действительности. Андрей всё еще не отошел от ощущения себя механизмом с заводом и механизмом без завода.

В самолёте ему досталось место у окна и единственным человеком который его напрягал была соседка слева. Она приняла его за воспитанного человека её круга и считала необходимостью при случае обмениваться с ним ни к чему не обязывающими фразами, для поддержки своей убежденности, что она всё так же находится среди людей, какими положено им быть. Самый длинный диалог ей удался во время обеда. Он выдержал и это, – научился. Но всё же держать себя в руках здесь, среди обывателей, озабоченных только самих собой, было гораздо труднее чем в госпитале, чем даже с умирающими-на-другом-языке. – Кому нужны твои истерики, – тормозил он себя, – они не нужны тебе же самому, – к чему растрачивать боль на дикие выходки, – копи, копи, авось пригодится, когда коленки дрогнут.

⋊Наконец-то

Он подошел к двери, достал ключи, задержался в нерешительности. Посмотрел на кнопку звонка, посмотрел себе под ноги. Оказалось, что он стоит на влажном тканом коврике. В нём начало появляться понимание чуть большего, чем он видит. Дома теща и наверное не только она. Он засунул ключи назад, в карман курточки, взялся за ручку двери, привычными движениями мягко провернул ручку, открыл от себя дверь и переступил порог, незахлопнув дверь за собой...

Время было к нему беспощадно, оно не дало ему сделать до конца глубокий вдох, который он сделал неосознанно, как всегда входя в их общий дом и ощущая шедшую его жизнь запахами и продолжением звуков. Безмолвие. Он не делал ни одного движения понимая, что резкое движение воздуха почуяла только дочь и она сейчас ни о чём не думая, может быть уже в сотый раз пройдет из комнаты в комнату через этот коридор, но на этот раз не кивнет не останавливаясь вошедшему головой, а застынет на месте и затем повернется к нему полностью...

...

Наверное и дочь вот так же ежесекундно не переставая ждала его, потому что для неё это был момент её горькой истины, её понимания того, что она отложила до этого момента... Но она сейчас почувствовала только навалившуюся усталость, горечь обретения (нехватавшего элемента происходящего) и озноб перед чем-то неприятно неотвратимым...

– Аня, ты не знаешь где ножницы? большие ножницы? – это обычным своим голосом спрашивает теща, мать его Наташи.

Аня сначала телом повернулась в сторону комнаты и затем повернув и голову молча ушла в комнату. Он, преодолевая скованность движений, тронулся вслед за дочерью. Вошел в комнату. Аня склонив голову над выдвижным ящиком перекладывала его содержимое...

– Андрей! Боже мой... Наконец-то. – послышался сзади голос Евгении Петровны

Он попытался обернуться в её сторону, но она уже обходила его сама, смотря не на него, а в спину Анны.

– Горе-то какое, – она наверное сразу поняла, что для Ани он появился чуть раньше. – Аня, папа приехал.

И уже не дожидаясь как поведет себя Аня, распростерла к Андрею объятия.

– Евгения Петровна...

– Телеграмму твою уже после твоего звонка получили. Её из министерства переслали... Аня!.. Мы сами туда звонили, нам сказали четырнадцатого... А ты сегодня.

– Как же это так... случилось... – каждый звук давался ему с трудом прорываясь через спазмы гортани. Большего он не мог выговорить.

– Случилось, Андрюша, случилось... – голос её сразу изменился, – посуровел. – Как она ждала тебя, как хотела увидеть...

– Отчего же всё так ужасно выходит...

Он хотел произнести вслух её имя, но прежде, оно прозвучало в нем, и это слышалось так будто он зовет её, и он не посмел, чтобы это не послышалось именно так, ударяюще слух остальных. И для него, если бы кто-то приехавший позвал её теперь, отсутствующую навсегда, это бы звучало кощунственно.

– Отчего же? Андрюша? – горький сарказм, – а на что же ещё он мог рассчитывать.

Он поднял голову с плеча Евгении Петровны и сквозь пелену непрерывно выступающих слез, которые, как ни силился, он не мог удержать, и моргая, чтобы хоть что-то видеть, в том углу комнаты, у шкафа, он различил, что Аня стоит повернувшись к ним и смотрит на них. Евгения Петровна отпустила его, оглянулась на Аню, отстранилась и протянула призывно ей руку. Аня всё так же стояла на месте...

Он, подходя к Анне увидел в её глазах слезы, губы её подергивались, кривились. Он попытался со своего роста осторожно обнять Анну, она не отстранилась... Евгения Петровна подошла к ним, протирая платочком глаза, молча выждала положенное и взяла инициативу на себя. Она задвинула ящик.

– Ты устал. Отдохнешь, перекусишь? – Аня легонько высвободилась и рассматривала его. Он только отрицательно качал головой.

– Она последние дни была здесь или в больнице?

– Здесь, дома.

Он подошел к спальне, дверь была открыта. Софа на которой они спали вдвоем была застлана всё тем же плотным покрывалом. Он постоял в дверном проеме. Осмотрел комнату, – почти ничего не изменилось... и тут только до него дошло, что на спинке стула висит её платье, – её выходное платье. То платье, в котором она ему очень нравилась... Он невольно подался вперед, подошел к стулу. Что-то случилось с его пониманием. Она всегда незадолго до того как одеть платье на улицу или к гостям, доставала его, снимала с плечиков и осмотрев перекидывала через спинку стула... Что это? Случайность, жестокая шутка, или всё это неправда? последняя мысль была нелепой, она просто пришла к нему на миг и канула, как только он вспомнил их лица. Но ведь есть же в этом какой-то смысл, так не делают.

– Аня запретила его трогать, – это Евгения Петровна последовала за ним

Если бы они знали какая сумасшедшая мысль промелькнула у него. Он не подозревал что смерть её теперь будет и будет неожиданно возникая, повторяться в нём каждой мелочью в которой она оставила частичку себя эхом внезапно обнаруживающего себя присутствия, которое его трезвый ум тут же разрушает возвращая к очевидности. К очевидности состояния её близких. Очевидности полученных им телеграмм. Очевидности её отсутствия. Очевиднее не бывает.

– Что? – переспросил он, хотя слова Евгении Петровной уже начали восприниматься его сознанием

– Аня попросила, чтобы никто не убирал это платье с этого стула.

Он невольно присел на табуретку рядом с кроватью, чтобы никто не заметил как он сразу ослабел. Он понял сказанное, но всё что он до этого думал и передумывал, увязывал, зацеплял, и входя пытался совместить с тем, что здесь происходило, – всё рассыпалось частичками, всё знакомое вокруг стало малопонятным.

– Как же всё было?

– Всё сразу не расскажешь. Всё сразу отсюда не выскажешь – она показала себе на грудь

– Что с ней случилось? Мне так и не...

– Лейкемия.

– Она знала?

– Догадалась, когда поняла, что не выздоравливает.

– Это было мучительно?

– Наверное. Она не жаловалась.

Он опустил голову. Сбывались его худшие ожидания. Евгения Петровна дальше сама коротко рассказала печальную очередность событий и некоторые подробности похорон.

– Вы получали мои телеграммы? Она читала их? Что она говорила?

– Тебе многое предстоит узнать Андрюша. У меня сердце что-то разболелось. Аня накапай мне... Да, пузырек на кухне.

– Я хочу сходить ... к ней.

– На могилку? Покушал бы сначала, с дороги.

Он вдумывался в рассказанное. Цельной картины не складывалось. Но и рассказанного было достаточно чтобы осмыслить каждое событие по отдельности.

– Так покушаешь или поедешь на кладбище? – он молча покачал утверждающе головой, Евгения Петровна поняла его правильно.

– Аня тебе покажет. Может подождете, мой должен вот-вот подъехать, он на своей машине отвезет. Может выпьешь?... Ну как хочешь...

Как только Аня ушла одеваться для улицы, он спросил

– Как Аня?

У Евгении Петровны сразу же навернулись слезы

– Как видишь, держится. Ни разу не сорвалась, но я за неё ещё боюсь – делает всё послушно, как во сне.

– Как вы? – она только рукой махнула.

– К вечеру будут и твои, но я им ещё позвоню, ты хоть звонил им, – ну, что приехал? Значит позвоню, не беспокойся... Подожди. Ты знаешь... ты, моего... не очень-то слушай, – не в себе он ещё.

– Простите. Простите, Евгения Петровна не успел, не сумел...

– Я тебе не судья Андрюша. Бог простит, а мы уж как-нибудь разберемся... Каждый в своем... Иди, иди, потом договорим... Ты уже оделась, Анечка? Вот и хорошо. Держи свечки. Ты уж сама зажги, ладно?

⋊По пути на кладбище

Он поймал такси. Когда уселись внутри он спросил дочь

– Ты не возражаешь, если мы захватим с собой цветы.

Анна согласно кивнула. Он попросил водителя завернуть на рынок. Водитель сказал, что удобнее на угол Октябрьской.

– Там можно выбрать? – уточнил он у водителя.

– Да, особенно под вечер, когда... – водитель занимал разговором более себя, чем тех кто мог его не слушать.

Они тронулись.

– Ты подберешь букет? – попросил он Анну. И, увидев недоуменный взгляд, добавил. – Её любимых.

Анна внимательно посмотрела на него, потом отстранённо в боковое стекло дверцы и, после паузы раздумий, согласилась.

Анна набрала букет, а он, так и не высмотрев её любимых роз, купил тёмно- красную розу, плотную и только начавшую разворачиваться.

В машине он положил розу к себе на колени. Водитель недоуменно посмотрел на одиночный цветок, но ничего не сказал. До кладбища они доехали молча. День уже был на исходе. В машине солнце слепило глаза со стороны кладбища. Кладбище было новым и деревья ещё не прятали в себе бескрайнее поле крестов и надгробий. Они с Аней подождали друг друга, кто первый откроет дверцу машины. Всё у них продолжалось. Не дождавшись почти одновременно вышли из машины с разных сторон.

⋊Неузнаваемое

Когда Анна немного не доходя показала рукой на могилу до него не сразу дошло. Он в общем-то знал, что они придут к могиле, но он даже не пытался представить, и примелькавшиеся могилы у него не вызывали ассоциаций, ему казалось что они придут к Месту. Обычное... заурядное надгробие и обычная оградка. А что же он ожидал. Он ожидал, что что-то должно быть узнаваемое, как для дочери узнавшей ещё издали. Получалось, что он вполне мог пройти мимо... и ничего, чтобы напоминало о ней... Такой горечи он не испытывал с момента когда он узнал об этом. Всё, – закопали... Ещё какое-то время его мысли были недвижны, но потом в нем всё взбунтовалось. Он не нашел ничего от неё здесь. Всё сровняли. Он начал всматриваться во всё окружающее. Окружающим были могилы. Да что же это такое! Теперь навсегда только и остается что различать это место среди могил. Что же это делается... Удобно, практично, дешево...

Но это однообразное восстановило в памяти всё, что должно было происходить шаг за шагом, – тогда. Это понимание осуществлялось независимо от него. Он осмотрел асфальтированную дорогу предназначенную не для людей, а катафалков и беспроблемной доставки груза, иначе зачем вся остальная непролазная слякоть вокруг могил, оставшаяся живым. Он смотрел с удивлением на плотность могил и его задним числом озадачили все похороны, случавшиеся на его памяти...

Он каждый раз был среди деятельных сочувствующих, то есть копал, подравнивал после экскаватора, помогал нести гроб и забирать тело из морга, но ни разу не приходилось быть безучастным сопроводителем или носителем венков. Чтобы он делал среди всего этого? Как бы ощущал это рациональное заполнение очередного места. Нет, если бы он присутствовал, то всё бы отодвинулось главным, а не неизбежными церемониями, но главное теперь было только фактом.

Наконец-то всё это мельтешащее в памяти разрозненными фрагментами происходившего здесь, сошлось на этой могиле. Наташа! – мысленно позвал он ожидя что ответ сосредоточится в этом месте. Но эхо, металось по сторонам, не уходя вглубь земли. А он и не хотел принуждать себя к очевидности. Но знал, что стоит именно он, именно здесь и каждым движением, каждым шагом будет делать вспоминаемо необратимым, признание, пока ещё непостижимого.

...

За считанные минуты растратив до опустошения ощущения, чувства, эмоции и вернувшись к окружающему, он, приводя в порядок своё понимание сущности этой стороны жизни, теперь более чем непосредственно коснувшейся его, рассматривал окружающие могилы. Всё было оставшимся в том виде, в каком прервалось однократное соревнование семейных возможностей. От просто холмов до мраморных барельефов. И некому было продолжить начатое... И что же следует? Приходить, приходить и доделывать до "как у других", либо успокаиваться что нам можно всё ещё не стыдиться, не худшего чем у других, или же пережидать в стороне, пока не будет свидетелей, что это твой близкий покоится недолжным образом в сравнении с благополучным большинством. Соревновательное позорище, а не место скорби. Меня что ли должно утешить вот это, – не худшее чем у других.

⋊У могилы

Им не удалось задуманное начало. Анна подвела его к могиле вплотную сказав

– Вот, – и тут же встрепенулась.

– Мы ставили сюда живые цветы, – показала она на пластиковую бутылку со срезанным верхом и врытую перед основанием креста, она с недоумением огляделась вокруг, ожидая обнаружить кем-то вытащенные и выброшенные цветы.

– Скорбный промысел.

– Что? – ещё большее недоумение. – А-а... – она поняла о чём это было сказано.

Аня посмотрела на свой букет, на него.

– Бабушка говорила, что надо ломать цветы, – она ожидала помощи в решении мало приятной проблемы.

– Не надо. Можно сперва я? – она, не отрывая от отца глаз, покачала согласно головой.

Он подошел к боку могилы, ближе к кресту. Аня осталась стоять в изголовье могилы. Он преклонил колено прямо во влажную землю вплотную к могиле вполуоборот к изголовью и осторожно положил розу к кресту. В этот момент ему ни о чем не думалось. Он увидел у изголовья, с краю могилы чуть высовывающийся краешек того, что он сразу опознал как крашенную железную табличку с началом номера могилы писанного белой краской. Он в который раз попытался представить её там на двухметровой глубине в гробу... Всё это он видел неоднократно у других и теперь ему представлялись только чужие похороны, а её он не мог представить. Голова у него постепенно непроизвольно склонилась и его взгляд выбрал как опору уголок гранитного основания креста. Он перебирал в памяти события последних дней его отъезда в эту командировку. Что же он. Ничего не почувствовал? И теперь воспоминания ему ничего не говорят о надвигавшейся тогда беде.

Время шло. Дочь подошла с другой стороны и молча уложила свои цветы, не стала ставить в бутылку. Может быть в его отсутствие она бы плакала. Или будь он всегда с ними от болезни и до похорон, она бы и при нем плакала. Но его присутствие – странное теперь, и она непрестанно смотрит на него и пытается понять что это за человек... такой. Такой дорогой, такой родной, который не должен был предавать их никогда. Что же он наделал...

Анна зажгла и поставила свечи у основания креста.

– Вставай, – попросила она. Но он понял это как намек на то, что он атеист, а в данный момент следовало коленопреклоненным только молитву читать если умеешь. Он с тяжким вздохом встал на затекшие ноги.

⋊Домой

Они стояли перед аркой входа на кладбище. Солнце уже село слишком низко и теперь не мешало рассмотреть печальное зрелище. Отсюда вид на безбрежное море разнообразных могильных атрибутов подавлял абсурдностью всего этого нагромождения друг за другом и ничего кроме. Сознанию никак не хотелось принимать весь этот размах за человеческое отношение к ушедшим. Ане не давали покоя свои мысли

– Как они могут? Это ведь гадко подбирать и продавать цветы с могил.

– Подбирать, это не грех, – он боялся в данный момент многословия, но надо было завершить, не утратить начавшую звучание мысль. – Это не грех... для падшего человека.

– И мне очень хочется, чтобы цветы как можно дольше пролежали на своем месте. Пока знаешь, что они вот здесь, на этом месте... Как только подумаешь, что их кто-то забрал, так заранее ощущаешь, что в этот момент и кончится твое, как оказывается, всё ещё продолжавшееся присутствие здесь. Неприятно знать что кто-то может забрать, но, зато, именно поэтому, тебе удалось понять, что ты на самом деле оставляешь здесь часть своей души незримо и надолго, – на столько, на сколько это возможно. На сколько это возможно в природе сорванного цветка, в природе твоей души, часть которой ты безвозвратно отдал другому, и часть души которого остается жить в тебе, пока ты есть... Понимаешь, о чем я?

– Понимаю, – может и действительно понимает.

Мимо них изредка проходили такие же поздние посетители. Слишком варварское место твоего последнего пристанища, – печалился он тому единственному, что он смог здесь ощутить реально.

Наверное их давно ждут. Он сорвал с дерева сухую жесткую веточку. Стараясь не размазывать по штанине, соскоблил веточкой влажную грязь. Ниже коленки осталось большое светлое от глины пятно. – До дома высохнет.

– Конечно неприятно, когда такое более чем возможно. Но что поделать, падшие всегда будут кормиться излишествами тех, кто в состоянии дать своим близким чуть большее, пусть это даже ушедшие близкие. Более неприятно будет когда такой вот падший человек поднимет сломанный цветок и в ярости, что его заставили нагнуться и обмануться в заработке, отбросит его куда-нибудь, или втопчет его тут же, чтобы потом издали повторно не обмануться. Бояться надо увидеть следы именно этого на могиле твоего близкого. Пусть забирает. Ты наверное обратила внимание когда мы шли, на разодранные венки, на остатки пиршеств, на остальные приношения, превратившиеся в разбросанный и неубранный мусор. Даже на кладбище живые остаются такими какие они есть. И нам остается оставаться такими какие есть мы... Пойдем?

Домой из этой глуши пришлось добираться на автобусе. До дома добрались когда уже начало смеркаться. От остановки к дому шли как обычно через неухоженное пространство. За весьма условной детской площадкой в конце этого пространства высился их дом. Издали он отыскал взглядом светящиеся окна их квартиры и... более они его не интересовали. Они не стали огибать детскую площадку и пошли мимо того горизонтального бруса, – чуть возвышающегося над землёй бревна, сидя на котором он иногда поджидал их. И если это было вечером, то... Он замедлил шаги, вместе с ним замедлила шаг и Аня. Он остановился рядом с этим бревном. Присесть на него не решился. Анна стояла и выжидала, она всё знала. Не решившись и не призывая воспоминаний он двинулся дальше, Аня рядом.

⋊Ритуал

Для кого мы всё это соблюдаем с наивозможной степенью пышности. Для ушедшего? Для оставшихся? Сплошное лицемерие. Вместо необходимого и достойного его и нас, – фарс.

Есть приличия и они не позволяют просто закопать то что было человеком.

Ему не больно и не холодно, но хочется чтобы тело его не смешалось на ваших глазах с грязью земли. Чтобы редкие комья земли не падали на его лицо обезображивая его последний облик. Наверное поэтому же мы его одеваем, чтобы физические недостатки его тела не были последним нашим впечатлением. Только для этого и более ни для чего. А всё остальное неприличная суета воронья вокруг случившегося, – слетятся, дождутся своего часа, поклюют и с замутненным водкой сознанием разлетятся подальше от объедков их пиршества, от тех кто останется наедине со своим горем.

Да что это я так зло?.. Больно мне. Плохо. Безысходно.

⋊Все в сборе

Все родные были в сборе. Его мама, с заплаканными глазами, не выдержала, и теперь расплакалась, увидев его. Его отец хмурый, выглядевший обрюзгшим и поникшим. Тесть, как ни странно обнявший его сердечно. Теща, с ещё более печальными, чем при дневной встрече, глазами. Несгибаемая тетка Наташи смотрящая на него всё с тем же неизменным достоинством (голова её дрожала, но это он заметил потом). Он не раздеваясь обнялся с каждым и затем, когда Аня пошла разуваться, раздеваться, пытался этим выгадать больше времени чтобы в её отсутствие понять как всё начнется и если есть что-то самое непристойное, то лучше сейчас... Но все вроде бы были ему рады и не спешили его в чём-то винить (он не знал, какое первое впечатление производит,– похудевший и с осунувшимся лицом, широко открытыми глазами. Но это не столь дни горя, сколько недели госпиталя избавили его тело от всего лишнего, только укрепив его физически).

– Раздевайся, умывайся. Тебе нужна чистая рубашка? – ах, мама, ты бы знала как мне нужны эти твои привычные слова.

– Да, спасибо, я сменю рубашку.

Как бы мне хотелось прежде всех поговорить с отцом, спросить сейчас то, что я не решусь спросить уже потом. Но всё идет по своему, в слабой зависимости от меня. И всё мне придется испить из общей чаши.

В зале почти все сидели за столом. Он не увидел Ани. Он боялся что её могут предоставить самой себе, такой какую он увидал. Он её совсем не чувствовал и поэтому очень боялся за неё, за её поступки, за её состояние. Он вышел в коридор и услышал как тетка тихим строгим и непреклонным голосом разговаривает с Анной. Его это немного успокоило. Если отвечает, значит у неё не утрачена связь с остальными. Он стоял в нерешительности. И вдруг устыдился своих опасений, будто он вторгся во всё ещё не свою жизнь и не сориентировавшись, сразу, без спроса, переложил на себя всю заботу о ней. На деле же за неё продолжали отвечать остальные. Ему хотелось дождаться завершения этого тихого разговора, – конечно же связанного с ним, который он не может разобрать. Его ни кто не окликал, хотя он и этого ждал, пока он был виден из зала, вот так стоящим перед другой комнатой. Они могли понять его иначе, – ведь это там она лежала до конца. Как всё уже сложно.

⋊Попытка начать

Нет, с Аней всё решится наверное без него. Он вернулся в зал сел за стол. Стол был накрыт темно-коричневой скатертью. У них такой скатерти не было. На столе лежал только дамский платочек. Он всмотрелся, – нет, не её. Наверное мамы. Непроизвольно прикинул, что останется один свободный стул. Места пустовали только рядом с ним.

Мама пришла с кухни и ни к кому не обращаясь сообщила,

– Я выключила огонь, потом разогреем.

Пришла Аня, села рядом. Выждав паузу, явилась и Ирина Петровна. Пустым оказалось место рядом с ним. Он повернув голову посмотрел на сиденье, он прежде по виду узнавал единственный стул с совсем не скрипучим сиденьем, – её стул. Ей не нравилось, когда она часто вставая из-за стола, скрипит пружинами. Нет это не он.

– Смотри, смотри, – не выдержал тесть.

– Константин Андреевич, – умоляюще попросила мама.

– Побывал на могилке? – решила задать тон разговору Евгения Петровна.

– Я не смог приехать раньше. Я потом, как-нибудь расскажу. Я предпринимал всё что мог... Всё что мог...

– Когда, потом? Мы тебя ждали и к умирающей, и на похороны. А потом – нам уже нечего было ждать. Потом мы ждали тебя, только ради твоих объяснений.

– И это тоже, но зачем же всё сводить к этому. – Ирина, наверное решила придерживать Константина Андреевича, а ведь самого сокрушительного ждал от неё, впрочем всё ещё впереди.

Отец, ещё до слов Ирины засуетился, задвигался на стуле, как всегда перед началом длинной речи, всмотрелся в сидящих, затянул своими попытками паузу после слов Ирины, но ни чего не произошло и продолжили те, кто взял на себя разговор.

– Что ж тогда сидеть? Давайте займемся своими делами, какой прок в словах. Приехал, покушал, поспал, утром на работу, вечером к телевизору, – что изменилось? всё идет так как надо!

– Я не смог...

– Он не смог! Когда-то он не смог ... – у него запарка, когда-то он не смог ... – он уже пообещал, когда-то он не смог ... – ... На каком месте она у него вообще была...

– Не было у меня в жизни ни чего дороже Наташи, Ани... вас..

– Да что же это такое, а? Вы посмотрите, какие благородные слова, почти такие же как поступки.

– К чему выгадывать снисхождение оправданиями у которых тем более концы с концами не сходятся. Мне не менее чем вам важно получать всё своё сполна. Я тоже думал, доберусь, объясню... каждый свой шаг опишу... они всё поймут. А вот добрался и теперь знаю, что все мои объяснения имели смысл только для одного, единственного человека. Я даже в этом опоздал, – опоздал понять что и это отняла у меня... пустота в нашем доме. Я продолжал спешить сюда изо всех сил, хотя уже... Я многое хотел сказать, но как только переступил порог, многое обрело совсем иное значение, совсем иную цену.

Я догадываюсь что каждый из вас мог бы мне сказать, даже если он и сдерживается. Я прошел через это заранее, впрочем как и каждый из вас заранее знал что мне скажет. Поэтому можно не воздерживаться, это не доставит мне большей боли чем я уже причинил себе. Зато прояснит наши отношения. Я приму всё это неизбежное в наших отношениях. От этого всё равно никуда не уйдешь. Придет и этому свой черед. Поэтому давайте всё-таки сначала о ней. Я хочу всё знать, всё, всё, всё.

– Она верила, ты приедешь и что-то изменится в лечении. Она говорила, когда ходишь с тобой к врачам, ты на них производишь впечатление и они делают гораздо большее – это ударила Аня, сильно ударила. Никто этого не ожидал. Наверное они всё-таки предварительно поговорили между собой и уговаривались не слишком выплескивать на него приспевшее. И никто из них не вспомнил об Ане, что и у неё есть свой счет, по которому следует платить. Встала Евгения Петровна подошла к Анне сзади, бережно погладила её голову и положила руку на её плечо, оставшись стоять за её стулом.

– Ничего у нас не получится сегодня с разговором – сказала Ирина Петровна, – Давайте помянем, посидим все вместе, я расскажу, остальные дополнят.

Тесть положил ладонь на стол, напрягся, но ничего не вымолвив, резко откинулся на спинку стула.

Его мама тихонько заплакала, засморкалась. Наверное она ожидала худшего. Наверное это худшее она уже слышала. Они с отцом так и не проронили ни слова. Просто не препятствовали тому как повернется ситуация.

⋊За приготовлением стола

Начались хлопоты накрытия стола. Он хотел побыть рядом с Аней, но распорядительная Евгения Петровна сразу же загрузила её общим делом. Отец хотел было подойти к нему, но тетка... то есть, Ирина Петровна, взявшаяся сервировать стол, махнула на отца рукой и отец прошел мимо него, задержавшись для того, чтобы не глядя в глаза легонько сжать его руку у самого плеча. Его обычный жест внимания. Пошел на балкон, составить компанию курильщику Константину.

– Ах, Андрей. Будь она неладна, твоя командировка. Как это всё усугубило. Нам всем уже не быть прежними. Она-то тебя заранее простила, а вот остальные... – Ирина выбирала время, когда Аня уходила за очередным блюдом. – Я умом понимаю, что ты не виноват, но ты не знаешь, что каждый день приносило твое отсутствие. Может всё было бы менее драматично, но Константин не мог смириться. Каждый день, каждый день... Он не считался с присутствием Ани. Тебе придется сильно постараться, чтобы вернуть Аню...

– Что с ней?

– Всё держит в себе. Нам с трудом удалось восстановить с ней общение. Она стала поддерживать разговор...

– Она замолчала!

– То есть?

– Со мной она молчит!

– Ты спешишь с заключениями. У тебя ещё не было времени.

– Со мной она молчит!

– Не хватало ещё с тобой возиться. – она не на шутку испугалась за его состояние. – Ты это брось. Сейчас всё зависит только от тебя. Не хватало чтобы ты истерики закатывал.

– Извините Ира. Я тоже думал, – со мной Ане станет легче, а ей только тяжелее и я боюсь каждого своего слова, каждого своего поступка.

– Она тебя любит, – мне-то этого не знать! Просто она тебя ещё не простила. Это не ускорить. Нам пришлось долго ждать и мы тоже ничего не могли сразу поделать. Будь рядом с ней. Живи как совесть подсказывает и всё наладится. Другого я не знаю.

⋊Горе разделяет

– Ты здоров? – мать со страхом ожидания смотрела на него.

– Вполне. Всего лишь лишний жир потерял.

– Точно? Не болел?

– Ма!

– Константин Андреевич вбил себе в голову, что им надо внучку забрать к себе.

Его это потрясло. Об этом он не мог даже предполагать. – Так вот что таил в себе несостоявшийся разговор. Додуматься в горячке озлобленности до такого. Был бы я некудышним отцом, не думал бы о дочери, не жил бы для неё... Только для того чтобы всё было побольнее посильнее. И это он, пожизненный эгоист, проживший всю жизнь за счет жены, решил заявить права на судьбу человека. Не научившийся воспитанию на своей дочери... Я мог бы представить что без меня Аню воспитывает тетка, но чтобы он... Я и своим родителям не всё мог доверить в воспитании...

– А Евгения Петровна?

– Она и с ним согласна и с нами согласна. Это следует понимать как готовность взять на себя ответственность за будущее Ани.

– А что же вы?

– Ты попал в очень неприятную ситуацию. Ты можешь с нами менее считаться чем с родителями Наташи.

– При чем здесь считаться, они не со мной будут пытаться решить всё это. Весь этот бред пройдет через Аню.

– Ирина сказала им что если они будут внушать это Ане, то она навсегда порвет с ними отношения. Они пока ещё ничего не предпринимали. Константину Андреевичу кажется, что он решит этот вопрос с тобой. Он уверен, что раздавит тебя как насекомое. Он всегда был уверен, что ты говоришь не то что думаешь. Он уверен, что так только говорят, а не думают. Твоему отцу иногда это тоже кажется.

– А тебе?

– Я помню как ты с детства делился со мной тем что увидел. С тех пор ты мало изменился.

– Он не отступится от этого?

– Константин Андреевич? Не знаю, мне кажется, что он не всегда будет растравлять себя, когда-то это закончится и для него. Ему кажется, что другие недопонимают как ему особенно больно. Он неизменно вовлекал в свои чувства и переживания Аню.

– Он мог это начать в присутствии Ани?!

– Нет, что ты, теперь он более сдержанный. Ведь всё-таки нас много.

– Поговорить с ним наедине?

– Ни в коем случае! Он нацелен освободить себя от церемонностей с тобой, так ему будет проще говорить тебе всё, что он уже опробовал на нас.

– Они ведь могли забрать её к себе сразу.

– Аня ждала тебя. Она каждый вечер зажигала ваш светильник

Он отрицательно помотал головой. Это было похоже на неправдоподобную историю.

– Каждый вечер.

Он не успел справиться ни со слезами ни с рыданиями. Рыдания были безмолвными – с закрытым ртом и стиснутыми зубами, но они всё равно сотрясали тело. Мать приблизилась и тыльной стороной пальцев стерла, поправила ручейки слез затекающие к носу. Она смотрела на него с мягкой улыбкой. Должно быть она думала, что это приносит ему облегчение, что он растроган такой красивой преданностью. А он представил себе – это ожидание...

То, что обрушилось на него теперь, вдруг, нарушило его устойчивость в этом мире. Он рассчитал свои силы на то и на другое, и, до сих пор, ему хватало сил переносить всё добавляющееся и добавляющееся к единожды случившемуся. Но это было уже не по его силам. Всё, что он сдерживал на потом, на доосмысление в одиночестве, всё сразу оказалось беспощадно очевидным и особенно это...

Но рядом был ещё один дорогой человек и там, в другой комнате, ещё один... И он чувствовал, что и теперь, даже со всем этим, он не испил свою чашу вины до дна. Ещё много чего предстоит, – приводил он себя в чувство. Жизнь-нежизнь – потом, а пока, всё, что ещё осталось тебе уготованным...

Уготованного, оказалось на многие-многие дни, вперемешку с жизненными обязательствами. Это спасало, это становилось новой основой жизни, в которой многое оказывалось ценным заново, многое заново обретало смысл и осмысленную, не вполне собственную, радость при неустранимо щемящей боли в сердце...

⋊За столом

Он давно не пил водки и ему очень не хотелось сейчас пить, но пришлось выпить эту стопку как и всем. Он выпил молча, не повторяя за другими ритуальные слова. Молча съел салат.

– Покушай горяченького, борщ свежий, только сварила, – Ах Евгения Петровна, какую радость приносили тебе эти борщи. Как ждала ты нас в нечастые гости. – “Смотри Аня пристрастишься к бабушкиным борщам да пирожкам...”

– Аня, ну хотя бы половину съешь...

От пятидесяти грамм водки появилось только неприятное ощущение. Выпили ещё по стопке перед вторым блюдом. Он демонстративно отодвинул от себя пустую стопку ближе к центру стола.

– Бывали дни веселые, – проговорил, пропел в полголоса, среагировав на его движение, тесть.

Никто не продолжил, кроме Ирины Петровны.

– Ну, что ж, пока и мне не стало весело... Ты Андрей не откладывай вилку в сторону. Одно другому не помешает. О себе я лукавить не буду. Как видишь кто-то оправился от горя, а кто-то нет.

– А было ли у тебя горе? – это тесть уже загнул.

– Мне бы хотелось, чтобы меня перебивали не ради обыгрывания моих слов...

(продолжение возможно)

2008г.

⋊Реквием

Между жизнью с тобой и жизнью без тебя – необратимый излом жизни. Для кого-то царапина, для кого-то пропасть. До чего же разные наши утраты.

Для кого-то мир оказался единственно-вещным с разной степенью удобности и потребимости вещей, из которых – источники живой удовлетворяемости, особо приятны. Для кого-то мир незаменимо расширялся человеческими сущностями, которыми ты, за всю свою жизнь, можешь проникнуться лишь единично, и то, если тебе повезёт.

Кто-то исчерпывает, отбрасывая бесполезное и утрачивает до конца не исчерпанное. А для кого-то человеческая сущность оказывается неисчерпаемым источником собственной жизни при однообразно неизменной вселенной, такой же как и тысячи лет назад.