Вайчунас Анатолий
Все у нас впереди
Рассказ
...
Девушка лет двадцати... Впрочем, если быть точнее, то хвостик из остальных единиц приводил её в смятение. До какой-то поры жизнь не давала ей опомниться, вовлечением в свои всё новые стороны. Но, наконец-то, она почувствовала, что всё это может продолжаться сколько угодно, и всё это самодостаточно, как бег на месте.
Ведь она к чему-то стремилась, важному для неё... И за этим стремлением кануло немало её дней. Она, просто, всё это время пыталась и вырывалась из под зависимости от родителей, от поглощения её жизни их вечным хозяйством, уже забравшим их из города трёх-соточным межучастком, зажатым между такими же озверевшими от стиснутости хозяйство-владельцами. Ей это всё-таки удалось, – она распределилась после института в город с пустующей квартирой родителей. Но она, по инерции, продолжала безостановочно вгрызаться в её новую независимую жизнь, чтобы прочнее в ней увязнуть своей независимостью от прежнего. Это был неосознанный страх, возвращения в зависимость от чьих-то безжизненных интересов...
Да, тогда, я не очень-то задумывалась над своим будущим, над своей судьбой. Всё мне казалось и так, до предела, ясным. Всё в моей жизни должно свершиться, что дано человеку, – что дано женщине. Возлюбленный... муж, семья, дети, дом, и... и вечные хлопоты, – что не может быть в тягость, при таком-то счастье...
Она, до каких-то пор, не задумывалась, почему у неё до сих пор всего этого нет. Это неизбежно, это обязательно будет. Парни и мужчины, всё так же, неизменно уделяют ей внимание, – и свободные, и просто озабоченные избытком желаний. Но ничто в ней не откликается по настоящему, на их ненастоящие чувства. Она и сама исподволь более внимательно, чем они того заслуживали, всматривалась и вслушивалась в некоторых, составляющих её единственное человеческое окружающее. Но, кто-то оказывался уже женат, кто-то относился к женщинам как к вещам, у кого-то начинали внезапно проглядывать неприятные черты поведения и сущности...
Кто-то ей нравился более других, но о том, что он может быть её мужчиной... Она даже пыталась представить их близкие отношения... нет – всё это не то, всё должно бы быть не так. Может, на чье-то ухаживание из них, она бы откликнулась чем-нибудь. Но одни, помнили о том что у них уже есть, где-то там, далеко, за пределами непосредственной обозримости: дома – жены, дети; Далеко, но есть... А другие, не проявляли даже видимой озабоченности нехваткой своей девушки. Так что, даже легких, приятных, ни к чему не приводящих отношений, у неё ни с кем не было. Несколько раз её приглашали в кино. Она не отказывала приятным с виду парням, но поскольку, не позволяла им приблизиться к себе вплотную, всё это не имело с их стороны дальнейшего интереса к ней, но она и не огорчалась. – Так вот, как ты это всё, представлял, – отмечала она для себя.
– Здравствуй Алена... Привет Алена... Как дела Алена... Как жизнь Алена... Как дела Алена... Как жизнь Алена...
– Привет. Без отклонений... отчего-отчего, – от курса. Сто лет, полет нормальный...
– Что-то вы не веселый сегодня, Игорь Иванович... Что вы говорите? Такие-сякие... но они, наверное, приносили вам и радость... Вы его в зоопарк когда ни будь водили?... Когда-когда, – тогда, когда всё было маленького роста... А гуляли просто так?... После работы?... Где это... Да... Да... Хорошо... Правда?... Да... Да... Главное, – вы это помните...
– Здравствуйте Людмила Александровна. Как самочувствие?... Ну, это уже лучше... Да... Попробуйте... Да...
– Как ваши нивы, Александр Яковлевич?... А какие цветы сейчас распустились?... Да, яблоки очень нравятся: такие большие, зеленые с крапинками... Да... Да... Нет, я не ко всем такая хитрая...
– Как учеба Женя?... Неужели так безнадежно?... Жаль, я тоже никого не знаю... Жаль... Всё равно не унывай...
Их неизменность жизни – самое ценное для них. Сохранить обретенное. Моя же неизменность жизни – неизменное отсутствие жизни. А они и мне по привычке – Всё в порядке? – то есть всё так же неизменно?... А что во мне должно быть, при этом, неизменно? – моя приветливость, моя отзывчивость, моя неунываемость... или моя неуспокоенная душа?
Жизнь застопорилась. Теперь она жила в непонятном ожидании. По утрам, просыпаясь, она ощущала напряженную тишину, прерываемую, легко распознаваемыми, редкими звуками от соседей и звуками с улицы. Она вспоминала предрассветное краткое пробуждение и разнобойное щебетание птиц за окном на рассвете... краткое пробуждение и шумный порыв ветра в ветвях, рядом растущих, и уже во всю зеленеющих деревьев... краткое пробуждение и эхом в её сознании, уже отзвучавшее, падение у соседей чего-то деревянного о деревянный же пол, наверное вешалка, плечики...
Окончательно просыпаясь, она помнила только последнее краткое пробуждение, но и его тут же забывала, настолько притягивала к себе окружающая минутная тишина. Сна, как ни бывало. Наконец, вторгался свежий звук, она глубоко вздыхала, сбрасывая неприятно затянувшееся оцепенение, и день обретал свое привычное начало.
Привычно, сбросив ночную рубашку и одев халатик, прошлась: сперва на кухню – включить под чайником огонь, затем в туалето-ванную – сикнуть и бросить несколько пригоршней воды в глаза, прополоскать рот и мельком взглянуть на себя в зеркало. Затем прогулялась в зал, ещё раз проверить, подготовленную с вечера одежду. Затем на кухню. Заварила чай, приготовила бутерброд. Села за стол у окна, как раз напротив окна, занавешенного изнутри тюлем.
Первый этаж хрущебы. За окном тень дома, от яркого утреннего солнца, накрывала всё пространство, вплоть до кустов, разросшихся вдоль далеко отстоящего дома-напротив. Сглаживая переходы от разносочной зелени, тень выравнивала: кусты; деревца, на фоне травы; траву; – всё в один муарово-зеленый окрас. Всё это разом перечеркивалось, нахоженной вытоптанной серой тропинкой, по диагонали между домами.
Люди уже давно спешили на работу. И по этой тропинке тоже, – в основном в сторону остановки тролейбуса. Проходя, они не оставляли никаких впечатлений. Безмолвие, с которым они сосредоточенно, двигая всеми частями своего тела, преодолевали пространство и время, завораживало. Крошка хлебной горбушки, отломавшись от бутерброда, с тихим стуком отскакивала от поверхности стола и, несколько раз перекатившись, замирала. Алена непроизвольно и запоздало отпускала ручку, приземлённой на стол кружки и несла ладонь под бутерброд, и заканчивала всю эту бесполезность движений тем, что отводила ладонь в сторону и забывала о ней, поскольку та сама неизбежно возвращалась к своим привычным обязанностям при кружке.
Время, упруго накапливаясь, всей этой ничего-не-значимостью, напоминало ей о, заждавшейся её, жизни. Убрав за собой со стола, она шла в санузел, – посидеть для профилактики, мыться-умываться и приводить себя в порядок окончательно. Кожа всё равно оставалась чуть влажной, после полотенца, поэтому она шла из ванной в спальню, досыхая, прихватив с собой халатик, чтобы отправить его на спинку стула. Она задерживалась у трельяжа, придирчиво рассматривая себя и, как всегда, сомневаясь в себе, отступала спиной от зеркала – одеваться окончательно...
Сама размеренность хода её жизни – по утрам и перед сном, переносилась теперь с трудом. Но она не пыталась сменить неторопливую привычность на безоглядную, всего лишь переводом стрелок будильника на полчаса вперед, или отказом от подготовки, перед сном, к завтрашнему дню. Она почему-то опасалась разрушить что-то неуловимо грустное в её нынешнем, заведённо упорядоченном, образе жизни.
Из квартиры, на лестничную площадку, она вышла в своем обычном жизнерадостном настроении. День был солнечный, день был весенний, день предстоял неплохой – все дела не отягощающие. В её жизнь, внезапно и грубо, ворвалась соседка, из-за открывающейся рядом двери, и, всё ещё, втискивающе-единящая ноги с туфлями.
~ ... козел вонючий, попробуй только продай, я тебя от похмелья отучу навсегда... Здравствуй, Аленушка. На работу?
– Здравствуйте, тетя Зина. Да, на работу... – Но услышать ответ было уже не кому, их неуемная соседская жизнь продолжала переполнять собой, всё окружающее.
~ ... Борщ доешь, что же ещё...
Но от этого отстраниться легко... менее просто – тут же забыть об этом. Но ничего, автобус заставит забыть всё на свете, кроме желания поскорее от него избавиться. Опять будет тесно, опять мужики будут жаться, опять некуда деться, опять бабищи и мужичищи своими подмышками и духами будут мучить, опять всё скажут, что думают, о присутствии друг друга – противно до невозможности.
Из полутемного коридора – в чересчур освещенное, утренним солнцем, помещение их бюро. Ни кто не спешил задергивать шторы на окнах. Некоторые окна были распахнуты. Просторное помещение уже успело вобрать в себя утреннюю свежесть наружного воздуха, ещё не пропитавшегося, дорожной пылью, уже тревожимой, нарастающей заводской жизнью. Алена, поздоровавшись с уже пришедшими, прошла вдоль рабочих закутков, образованных кульманами, стоящими вдоль окон друг за другом, к своему закутку с обидно письменным, а не дефицитным – конструкторским, столом.
– Здравствуйте Людмила Александровна. Как внук?... Да, аллергия, – неприятная штука, придется остерегаться всю жизнь... Да... да... да... – и ещё много да, пока есть возможность разобрать стол.
Наверное вчера, после пяти, кто-то искал свои эскизы... или, что ещё хуже, сегодня утром. Перевернул всё... Александр сумрачный, значит стоит обходить его сегодня как можно незаметнее, – неприятно слышать несдержанные раздражительные реплики, особенно в свой, непричастный, к его неслужебным делам, адрес. Эльвира, по-моему, третий раз пересчитывает листы, которые осталось перепечатать, значит раздумывает, на ком будет обретать вдохновение на свой нелегкий подвиг... Что же сегодня, мне подложат внеочередного. Всё решают между собой, как будто трудно ввести в курс дел остальных, тогда бы для меня всё появлялось на столе не столь неожиданно... Ну что ж: если молчание после планерки, то вернемся, товарищ кульман, к приспособлению, с гидравлическим зажимом, улучшенному и... освещенному полоской отраженного солнца. Кому-то лень открыть окно полностью и подложить распорку в прихлоп, вот так...
...
~ Не принимай близко... – Игорь Иванович возвращался откуда-то, по проходу между закутков, и завернул к ней. – Саша пока не видит ни кого кроме себя и своих проблем.
Игорьваныч прошел к окну, захватив, с её стола, полуметровую линейку, пристроился поудобнее задом к подоконнику, и начал по всякому мучить эту линейку.
Обида обострилась заново.
– Нет, он видит свои проблемы только в других. Идешь мимо него, ведь тоже со своими проблемами идешь, но молча, а он раз подножку, ты – хлоп, и одной его проблемой меньше стало, – так что ли?
~ Ну... все мы этим грешим невольно, это становится одной из наших дурных пожизненных привычек... черствеешь и перестаешь обращать внимание, что в другом человеке протекает своя жизнь... озабочен только собой... наверное ему в семье позволяли вот так бесцеремонно вести с собой...
– Ага! всё списывая на дурное настроение, что конечно же заранее извинительно, особенно для самого себя. Что, неужели и я такая? Ведь именно тогда это было бы взаимно извинительно.
~ У тебя слишком непомерные ожидания должного поведения... к сожалению несобственного. Я это слишком хорошо понимаю. В своё время ...
Игорьваныч затуманил свои глаза полувзглядом внутрь. Это могло продолжиться до обеда, если ему позволить развить его некстати-полезные мысли.
– А по моему, он это делает на всякий случай, чтобы все боялись проходить мимо него ближе указанной им границы.
Игорьваныч, в замешательстве, вернулся к неисчезнувшей несобственной проблеме и, не имея возможности подготовить многословный ответ, был вынужден согласиться с этим и не нашёл этому утешительного оправдания и поэтому вспомнил о том, что должен вернуть в заводскую библиотеку справочник по эргономике и передал Алёне из рук в руки эстафетную палочку линейки и сошёл с неосиленной им дистанции утешительного забега.
(и приятная отзывчивость на теплое внимание к ней)
Столовая. Настроение у неё оставалось всё ещё приподнятым, всё ещё никем окончательно не испорченным. Она вспоминала, как Эльвира пыталась довести до изнеможения, так вовремя появившегося, Перфильева – доверчивого парня из бюро электриков. Вот это искусство обольщения, я бы так ни когда не осмелилась, – вызывающе играть с мужчиной.
Она протянула руку за салатом, но, не видя приличного, из свежей капусты, чуть поиграла протянутыми пальцами и убрала руку. Она поискала взглядом свободную раздатчицу. Замерла в нерешительности, – уж слишком неуступчивой ей казалась пышнотелая и с непритворным удовлетворением озиравшаяся раздатчица, но сзади, кто-то, весьма кстати, попросил ещё салатов из капусты. Раздатчица мигом исполнила и вновь возвратилась в своё состояние.
Алена поднесла руку к тарелке и, немного телом, потянулась вперед, пытаясь получше взглянуть на, всегда неожиданное, содержимое и одновременно смыкая пальчики на краю тарелки. Тарелка, свершив замысловатую траекторию, была торжественно поставлена на поднос. Этот салат был безупречен.
Второе (блюдо), на вид было вкусным и искушало сочными кусочками мяса. Алена позволила себе только искоса следить за тем, как тарелка с парящимся картофельным пюре и скромной порцией ломтиков прожаренно-тушёной говядины в, преимущественно собственно-сочном, изобильном, коричневом соусе, бесцеремонно задвинула салат в угол подноса. Из первых блюд её привлек, наконец-то налитый, в наконец-то появившиеся, чистые тарелки, гороховый супчик. Она, затаив дыхание, и приоткрыв ротик, безмолвным старательным – О-о, – обеими руками переместила к себе, на поднос, полупорционную тарелку. Чай перенесся уже привычно и незаметно...
Мужик, почему-то не желавший никого просить, вдруг возник сбоку от перил, упорядочивающих невоспитанных россиян, и, молча, потянулся почти через Алёну за чем-то. Как оказалось, он тянулся к стакану сметаны. Алена отстранилась от его протягивающейся руки плечами назад, чтобы это мужик не задел её груди, и почувствовала, что сама прикоснулась волосами и плечами к тому, кто стоял сзади... тот чуть отстранился от неё.
Алена с удивлением смотрела на мужика и ждала, чем всё это кончится. Мужик дотянулся до ближайшего стакана. Ухватить сбоку он его не мог и, не задерживаясь в движениях, засунул один палец чуть внутрь и, с другим вместе, оставшимся снаружи, сжал краешек стакана и, к ужасу Алены, в таком состоянии потянул на себя... – упал соседний стакан, упал на бок и покатился.
Алена, всё ещё, отстранялась от руки, упрямо проносившей мимо её одежды, чуть дрожащий стакан, почти полный сметаны. Сзади кто-то рукой приостановил катящийся стакан и тот не упал со стеллажа, но слишком жидкая сметана продолжала стремительно выползать из него к краю стеллажа и... огромная белая капля полетела вниз...
– Ой, – сказала Алена ещё до того, как эта капля, и ещё, вслед за ней, череда более мелких, ударившись о металлическую поверхность первого стеллажного стола, разлетелась множеством белых капелек. Она оглянулась в растерянности на того, с кем ей больше всех досталось. Кассирша орала перекрывая голосом всё и вся, а он... он продолжал смотреть на неё и тихо сказал.
= Как жаль, что я слишком взрослый и мне уже никогда не дано облизывать свои пальцы от всякой вкуснятины... Не пугайтесь, вас не так сильно обрызгало, – он сказал это мягко и так же мягко, отстранённо от нарастающего окружающего шума, улыбался.
– Не сильно?... – ей показалось, что он её спрашивает, а не утверждает, а мгновение требовало слов и она это понимала и поэтому просто повторила его слова.
= Давайте отнесем подносы и потом поможем друг другу в этой незадаче.
Чуть выгнувшись, она взглянула на себя сбоку и сзади, непроизвольно приподняв руку в локте. Она не увидела, как сперва хотела – увидеть, как досталось её платью, она увидела свое бедро, округлую ягодицу, талию, изгиб её упругого стана. Она поняла, что всё это доставалось его взгляду, пока он стоял всё время за ней, а она не замечала его, из-за этой, своей болтливой знакомой – чтоб её, которая всё время оборачивалась к ней и которой след простыл...
Не распрямившись, она подняла глаза на него – так и есть – он откровенно любовался ею... Хотя она это почувствовала чуть раньше, чем убедилась, её это внезапно смутило, как и неизбежное соприкосновение взглядов. Она чуть не сникла, но в нем не было торжества, в нем не было превосходства, в нем не было насмешливости, в нем не было нахальства. Она опустила взгляд и распрямилась. Она чувствовала, как это делает её тело, плавно и ладно. Теперь она чувствовала каждое своё движение и следила за ним. И это было в её власти... Это было впервые так отчетливо: оказывается, она удивительно владела своим телом, своими движениями и ей всё удавалось с лёгкостью.
Они поставили подносы на ближайший стол. Может быть, два других места были заняты или кто-то к ним подсел потом, – может быть. Возле умывальников, он, своим носовым платком, не пытаясь задевать её бедро, смахнул капли; она помогла стереть остатки нестёртого, с его безопасных мест, которые (остатки) он почему-то не заметил, а она не собиралась об этом задумываться...
Потом, они с увлечением поглощали свою еду, потому что он рассказывал с увлечением. Она забыла про суп, а может её удержало то, что она сомневалась в себе, как она умеет это делать, а он ей не напомнил о том, что она пропустила блюдо. Потом, он проводил её до дверей бюро и прошел вместе с ней, а она даже не задумывалась о том, как на них смотрят все, разом умолкнувшие, коллеги...
= Если бы меня прошлой весной, не обрызгал с ног до головы троллейбус, я бы, может, неловко чувствовал в сегодняшней ситуации, но тогда, я, действительно, стоял потерянный. Только что всё было прекрасно и расчудесно. И солнышко пригревало, и снег уже почти стаял, и всё журчало, всё ручьилось... И вот... у меня с лица стекает грязная вода... Я не знаю, как ему удалось, так удачно попасть колесом в выбоину, но рубашка под пиджаком мокрая, с пиджака всё скатилось на брюки, плащ весь в грязных потеках... Не беспокойтесь, я постараюсь не прикасаться. Капель не так уж и много... Троллейбус спокойно себе удаляется, я стою столбом по середине дороги... – это я так решил время сэкономить и успеть до встречной машины, поближе подойти к троллейбусу, уже на той, почти достигнутой, стороне улицы... который вот-вот уже должен был проехать и освободить мне дальнейший путь. Я озираюсь посреди проезжей части, а там, уже издалека, на меня накатывает следующий троллейбус, а люди, на остановке рядом, даже внимания на меня не обращают, не то что хохотать до колик. Вздохнул я поглубже и пошел себе дальше, тем более, что шел я домой. Дошел до тротуара, вытер лицо платком, снял плащ и пошел-себе домой, удивляясь себе самому... Посмотрите, я всё с себя стер?... Иду и думаю: раньше бы я считал это унизительной ситуацией, а себя человеком, не ответившим на личное оскорбление, и чувствовал бы, всей битой шкурой, как каждый встречный только об этом и думает... а вот иду и мне не стыдно. И не стыдно мне, как я понимаю на ходу, потому, что поредели после социализма ряды тех хохотунов, которых восхищает, до упаду, кидание торта в чью-то физиономию, но, разумеется, не свою... Я отнесу подносы... Отношения стали проще, а люди стали сложнее, и разных людей стало больше, – мы перестали быть похожи друг на друга, как винтики. Никого не удивляет человек копающийся в урне, не удивляет избитый мужик плетущийся сам по себе неизвестно откуда и неизвестно куда, не удивляет терпеливая не голосующая девка на обочине, не удивляет старушка с протянутой рукой, не удивляет прилично одетый парень которого угораздило куда-то вляпаться... Меня зовут Алексей...
– Алена
= Я работаю в экспериментальной лаборатории
– Я в конструкторском отделе
= Я вас частенько вижу в столовой... Алена... Удивительное и редкое в нынешние времена имя... В этой столовой пища более съедобная, а сегодня, ну просто замечательная, или мне так кажется?.. Соглашусь – кажется. Из меня моя тетка пытается сделать гурмана. Она очень любит готовить мясные блюда и, при каждом удобном случае, истязает меня. Поставит под нос тарелку, – “Тебе о чем-нибудь говорит этот запах?” я отвечаю – “конечно, это готовилось на натуральном растительном масле, при температуре сто восемьдесят градусов...” она говорит, – “Прекрати. Ну тогда, возьми вилку, потрогай.” Я только втыкаю, в такой здоровый кусок мяса, вилку, как она, – “Вытащи сейчас же и потрогай, вот так, с краю. Ты видишь, как оно поддается, ты видишь какой сок выступает.” Я уже не выдерживаю, взмаливаюсь, “Тетя, у меня ум уже помрачается от этого запаха, я не знаю, что это за мясо: свиньи или слона, но, если, хотя бы кусочек, не окажется у меня сейчас во рту, я упаду в обморок от несостоявшихся ощущений, а зубы мои при этом будут жевать и жевать всё, что под них попадется, и будет лучше, если я упаду в обморок, иначе тетя, посмотри мне в глаза, ты видишь, как расширились мои зрачки, ты видишь – в них просыпается зверь. Речь идет о спасении моей души...” Я уплетаю кусок за куском чего-то вкусного и очень мясного, а тетка с ужасом смотрит, как всё это быстро и безыскусно исчезает в моей утробе и, пытаясь, всё же, успеть за мной, перечисляет достоинства и недопустимые недостатки, и что надо почувствовать, и как возобновить вкусовые ощущения... и наконец вздыхает, с последним, исчезающим во мне, куском и обещает, в следующий раз, что сначала накормит меня до отвала кашей, и только потом... но тут я говорю, – “Ах как хорошо. Это было до того вкусно, что я после этого не смогу ни чего другого кушать целую неделю. И потом, отчаявшийся и истосковавшийся по изумительному вкусу... кстати, тетя, как это называется?.. в этой пустыне малосъедобного, буду ползти к этому оазису пищи, с единственной надеждой, на повторение этого чуда...”
= Конечно, разговор у нас менее впечатляющий, чем моё описание, но её попытки – научить меня этикету поглощения, на очень вкусной и, редкой для, меня пище, это не очень удачный замысел. Но она продолжает надеяться... Обожаю свою тетку... не за еду, конечно... Еду я любую уважаю, если она для меня готовилась, что конечно о столовой не скажешь...
...
– Вы, Алена, всегда в это время ходите в столовую?
...
Оставшуюся часть дня у неё продолжался их общий настрой. Впервые она почувствовала, что переполнена мыслями, чувствами, воспоминаниями ощущений, своих жестов и движений и его манеры держаться. Оказывается, прежде, она думала только вслед за чем-то, а всё остальное время просто занимала себя безостановочным что-то-деланьем. Теперь, у неё, что-то деланье не выходило. Она усердно делала вид, что оформляет штамп чертежа, пока Игорь Иванович не отправил её в технологический отдел, забрать завизированные чертежи. Она это сразу поняла, как выручку и отправилась, до конца рабочего дня, бродить по средоточию аллеек в центре завода, конечно же, выбрав время, заглянуть и в техотдел.
Было до странности хорошо, до странности приятно. Отныне она не будет ни на мгновение забывать о своей осанке, о своей походке, о своих движениях. Оказывается, это гораздо проще, чем принимать позу надменности, позу недоступности, позу гордости... Она перечисляла то, что ей казалось неестественным, в шагающих навстречу девушках и женщинах. Тело само обладало гибкостью, ладностью, упругостью, отточенностью движений, его не надо было принуждать к надуманному, заковывать его во что-то не свойственное ему...
Он не предложил: ни проводить её после работы, ни пойти куда-нибудь вечером. Она не знала как это принимать. Как не имеющее продолжения; или как его приятно проведенное время, уже занятого мужчины; или его осторожность в собственных шагах; или она его чем-то отпугнула; или у него, вообще, нет намерений на будущее; или... Пусть всё будет как будет, завтра покажет, – прервала она, истязание себя.
Я не помню, красивый он или нет, впечатляет его внешность или нет. Я даже забыла своё поверхностное отношение к нему, когда я его изредка видела: то в столовой, то на заводе. Я просто относилась к нему спокойно, как к прочим ходящим мимо, самим по себе, парням и никогда не заговорившими со мной. Выделяла ли я его среди других? Не помню! Он слишком стремительно отстранил всё и всех, и я, ни о ком из остальных, даже не задумываюсь, в противовес ему. Мы, вот так же, шли и он говорил. Он говорил, а я молчала. Что же я молчала? Он же примет меня за идиотку. А что я могла сказать, когда я ни о чем не думала, а только слушала его...
Никто, из наших, ничего не вымолвил... И девчонки о нем ничего не стали судачить, значит, ничего плохого о нем не знают? Ничего, у нас обязательно найдется добрая душа... и мне всё доложат и ему всё расскажут... А может уже рассказали. Что же? Что же обо мне можно такого сказать? Найдут... (но ему никто ни единого слова о ней не сказал, у неё же девчонки довыспрашивали всё, что может и их незамужних интересовать, она, улыбаясь такой простоте, рассказывала то, что по её мнению он сам бы позволил себе отвечать...)
Придя с работы, она не стала разогревать суп. Закипел чайник. Она заварила кофе, включила телевизор, походила по комнате, забралась с ногами на, единственную из мягкой мебели, кровать. Телевизор говорил тихо, невнятно. Она сидела и смотрела на смену лиц, ситуаций, ощущала руками приятное тепло керамической кружки. Сделала один глоток, больше ей не захотелось. Вставала, прохаживалась по комнате, и опять вжималась в угол кровати. Кружку она забыла на подоконнике и, вспомнив о ней, она увидела, что за окнами уже сумерки. Кушать всё же захотелось. Она подошла к холодильнику, с тоской посмотрела на кастрюлю с супом. Сделала яичницу из пары яиц. Посидела перед ней немного, взяла вилку и воткнула в один из овалов. Наклонив голову, посмотрела, как это смотрится, улыбнулась себе, что всё это было не так. Достала столовый нож. Покрутила его в руках, подумала, отложила в сторону, достала маленькую тарелку, подумав, положила туда отрезанный кусок хлеба и, наконец, аккуратно отделяя вилкой, кусочек за кусочком, от яичницы и, отламывая по кусочку от хлеба, съела яичницу без остатка. Посмотрела на хлебные крошки на тарелке, – немного растерялась, но, тут же, усмехнулась и собрала все тарелки в мойку. Эта игра ей понравилась. Она выпила чаю. Посмотрела, как раз к этому времени, начавшийся фильм и, уже вернувшаяся к прежней своей жизни, и рассеявши наваждение вполне, уснула быстро, под мешанину всяких мыслей... приятных и... неприятных, – разобнадёживающих...
Будильник успел только один раз проверещать, как она, резким движением руки, сразу же накрыла его рукой, точно попав пальцем на кнопку... Удар кистью о столик был сильным, болезненным, сознание было ясным и беспощадным.
Она сидела за кухонным столом, напротив окна и отхлебывала из кружки, глоток за глотком, горячий кофе. Маленькая серенькая птичка с длинным хвостиком, возникла на веревке для белья, протянутой вдоль тыльной стороны дома, между железными стойками, вбитыми в землю. Веревка сразу же качнулась под ней вперед, но птичка ловко оттолкнулась от уходящей из под лапок веревки и стремительно упорхнула. Веревка продолжала покачиваться вперед-назад, вперед-назад... Я не обращала внимание покачивается ли веревка при ветре... Внизу под веревкой желтели одуванчики. Почему их не затоптали? Может потому, что здесь, сзади дома, уже давно перестали развешивать белье. Кусты ещё не подстрижены, как здорово вытянулись их молодые побеги. Липа. Кажется она ещё не цвела...
...
Она, как всегда, осмотрела себя в зеркало и, как всегда, чтобы сомнения её не доконали, отвернулась. Она тщательно осмотрела трусики, лифчик, маечку. Трусики смотрелись уже поношенно, она сменила их на новые. Она хотела чувствовать себя безупречной во всем. И не на всякий случай, а просто безупречно, и всё тут... Маечка показалась ей лишней под, и так плотно-тканую, блузку...
Дела у неё не ладились, но она заново сосредотачивалась и чертежик до обеда был закончен.
Алексей ждал её у входа в столовую. Алена увидела это издали и сердце её учащенно забилось. Она даже замедлила шаг, чтобы оно немного успокоилось, но оно продолжало колотиться в груди. Но, как только, он двинулся ей навстречу, а не стал дожидаться, стоя на месте, она стала быстро успокаиваться. А он спокойно шел, прямо ей навстречу, и поэтому, сошедшись, они остановились друг напротив друга.
– Здравствуйте Алёна. Я не стал занимать очередь. Время ещё предостаточно.
...
Они вошли в шумный и перегретый зал столовой, Алена по привычке окинула очередь взглядом. Им уже махал, призывающе, какой-то парень. Алексей, так же молча, отказывающе, покачал рукой, они пошли в конец длинной очереди.
(продолжение может последовать)
2006г, 2008г.
Использование произведения, большее чем личное прочтение, оговаривается открытой наследуемой А.теД лицензией некоммерческого неизменносодержательного использования в интернете