Вайчунас Анатолий
Каждый кулик
Рассказ
Не знаю что хуже: быть никем не замечаемой или быть поводом для расхожих шуток... – только потому, что попадаешься на глаза осатаневшего от скуки коллеги, только потому, что это стало привычно безответным и привычно вызывающим беззлобную, но и бессмысленную смеховую реакцию, демонстрирующую, что слова шутника не остались неуслышанными, – в знак вялого уважения к нему, иначе обидится, что его шутка никого не развеселила...
А как же я? – живой повод этой шутки... или: “да она понимает, что мы так... невсерьёз. Она даже внимания на это не обращает. Она вообще ко многому безразличная. И чем же это она должна, от всех таких, походя обшучиваемых, отличаться. Тоже мне недотрога с внешностью бульдога...”
Большинство их шуток беззлобно-злые. “Да нормальная у неё внешность, поэтому и не обиделась...”
Нормальная-то – нормальная, но не обращают же внимания. Незнакомые, заглядывающие в нашу комнату, проходят мимо меня, как мимо вещи и обращаются к сидящей, после меня, Ниночке...
А может я сама, ожидая такое отношение, быстро склоняюсь над бумагами, а Ниночка, наоборот встречно оживает? Но не могу я замечать, в который раз, как по мне проходится, ни на чём во мне не задерживающийся взгляд, проносящий мужчину дальше. Знали бы вы как это нестерпимо.
...
– Привет-привет, Витёк, вон твои чертежи. Приноси опять, когда проёмы окошек увеличишь, – их фрезами, а не лобзиком выпиливают... Это не моя записка, Степаныч не выдержал. На сколько я поняла его тираду, он написал, как можно двумя размерами обойтись. А мог звякнуть твоему шефу, который не глядя завизировал. И что было бы? Твой шеф разозлился бы на Степаныча? или на того, благодаря кому он был вынужден выслушать назидательно-воспитательную речь Степаныча, пока он не иссякнет сам собой?..
В благодарность на предупреждение Витёк обиделся именно на меня, а не на своё недомыслие или на всех, кто скажет ему это снисходительно, без церемоний. Наверное не смею указывать ему на его недостатки, и прояснять его вялый рассудок, возможными последствиями.
Ну что ж, поделом тебе. Не будешь в следующий раз поддаваться на уговоры. Моё дело написать технологию, а не избавлять кого-то от чиновного неудобства, – дождаться прежде всего, вечно отсутствующего Степаныча.
И от Степаныча попало – “не принимай впредь без моей подписи. Милых балбесов в конструкторском полно и каждый норовит профессионализм заменить улыбкой кому надо.”
А я, быть может, ради неизменности этой улыбки ко мне, готова даже чертёж подправить. Только пока они оказываются сиюминутно выгодными, эти, внезапно милые, улыбки...
И что же, отречься от веры в неё, – в милую улыбку, предназначенную мне просто так, потому что день хороший, потому что мы оба молоды, потому что жизнь для нас всё ещё впереди, потому что я ничем не безобразна – ни душой, ни лицом, ни телом, потому что имею все исходно женские права на такую улыбку...
...
Как теперь непросто возвращаться к своим... нет, – к чужим бумагам. Когда оно вернётся, твоё прежнее расположение духа... Вернётся, и гораздо раньше, чем от мимоходных беззлобно оскорбляющих шуток коллег поневоле.
В других комнатах – один мужик на всю женскую солидарность. А тут, не стесняются подшучивать, над только что побывавшими в комнате, разно-нелепыми девчонками и дамцами; давно преодолев недопустимость подобного, перед парой замкнутых в себе клушек.
Вернее, я пришла в уже устоявшиеся, подобным образом, отношения и, по неопытности, по первости вхождения во взрослый коллектив, не знала что позволительно мне и что позволительно им. А теперь, запоздало разобравшись в том, что они не только такие же люди как и ты, но и во многом недотягивающие до тебя по профессионализму и человеческим качествам, не увлечённые делом, и вынужденные отсиживать таким образом свою зарплату, – просто застолбили скопом эти отношения, позволяющие им, таким подходящим, по их соображениям, образом, коротать отнимаемую, у их времяпрепровождения, жизнь... ты уже беспомощна изменить хоть что-то в этих взаимоотношениях, ибо когда ты хоть чуточку высовываешься со своим праведным я, они готовы заколотить его обратно чуть ли не насмерть.
Осознав всё это, я было возненавидела свою, до меня забитую, товарку по несчастью, уверившись, что при женщине, иного характера и чувства собственного достоинства, я бы не испытала столько мелочно-гадких унижений, по неведению, – что дозволено во взрослых служебных взаимоотношениях, а что нет, и не прошла бы школу забития до безответной дебилки.
Ниночка мозолила мои глаза, но не на столько, чтобы я не замечала это, как повсеместное явление. И дело не в жё-поле, он даёт им, насмешникам-от-скуки, всего лишь большее пространство для шуток.
Хотя может и в поле всё дело, – парни быстрее высвобождаются из такого вот плебейского состояния, в основном примыкая к помыкавшим ими, и заслуживая признание своего-в-доску, более рьяными помыканиями пополнения, неопытно осваивающихся.
Впрочем это я утрирую от прежнего своего внутреннего озлобления, озлобления сперва на всё, что обусловило такую мою участь, а потом на саму себя, когда я увидела как большинство, наращивая трудовые силы, переходят на другую роль в стае. Я долго не могла признать нечеловеческую основу законов поведения своего коллектива.
...
Я опомнилась, когда почувствовала, что начинаю принижать себя и в отношениях с моими давними знакомыми и сверстниками, которых встречала с каждым разом всё более и более уверенными в себе, будто они вписывались в ту саму часть моего коллектива, которой дано пожизненно использовать безответных и неспособных самим защищать себя.
Я сникала, как только начинили расспрашивать где я работаю и кем. Они будто заведомо знали какое место отводится таким как я. Наверное учитывали мой прежний характер и то, что при случае, любой может этим воспользоваться.
А корчить из себя нечто неизвестное и несвойственное мне, я не могла. Я не могла даже изобразить из себя женщину с чувством собственного достоинства, ибо не была рядом с таковыми достаточно долго, чтобы прочувствовать их существо, их состояние, их средства удержать окружающих на должном расстоянии.
Вроде таких, – были, но большинство из них удерживались за счёт подавления яйцеписка этих полудурков. Я такой быть не хотела, – к чему мне такая власть над мужиками, обязывающая не по человечески взнуздывать себя и, если что, демонстрировать свой сучий оскал.
Других же, – достойных женщин, я не имела возможности постичь вполне. Не было таковых в моей семье и среди знакомых моих родителей не было, а я и не задумывалась в тепличных условиях: а какой ценой обретается и удерживается это, настоящее женское, достоинство в оказывается, слишком бесцеремонной к тебе, жизни.
Всё копилось наперегонки: врасплох получаемое, и зреющее в ответ. Но выход стал намечаться не на том самом месте, где всё длилось и длилось. Я задумалась, когда одна из девчонок сбежала в цеховые технологи. По своей причине, но сбежала от худшего к неизвестному, поскольку понятие “женщина технолог цеха” меня страшило.
По рассказам, это был беспредел бесцеремонности и хамства. Традиции были таковы что ты, в этой должности – никто, нечто неудобное, мнящее о своей роли в производстве, а на деле бесполезное, нахлебное – для станочных рабочих, для которых ты атрибут нужного им инструмента и оснасток, а вовсе не почитаемая ими, вороватая и плутоватая, кладовщица этого инструмента.
Я задумалась о другом месте, быть может на другом предприятии. Там я начну другим, уверенным в себе, человеком, а не оскоминой на чьём-то языке. Меня с удовольствием слушают те, кто не принимают участия в этом постыдном пожизненном аттракционе, и в глазах у них я вижу крошечный, но интерес к себе и просветляющееся выражение их лиц при встрече со мной.
Для кого-то я могу что-то значить. Но как их мало и как редки с ними встречи, – это вовсе не жизнь среди них, а насмешка судьбы.
С тех пор, как я укрепилась в своём решении, и, хотя не подыскала подходящего места, я уже стала, неожиданно для себя дерзкой, и уже не всегда терпящей их выходки. Но это вызывало у них ещё большее веселие и повод к нападению со всех сторон на одну меня; просто таки – всеобщее ликование... правда не у всех. Чаще всего первым не выдерживал шеф.
~ Ну всё, хватит, поржали, – пора телиться.
И ни слова более. Будто кто-то пукнул, но об этом неприлично говорить вслух.
Если шеф был в прострации, то не выдерживал Федоскин и его начинало нести вразнос. Наверное ему было стыдно признаться о том, что всё это не достойно таких как он и поэтому он трансформировал своё отношение в словесную галиматью.
= Я вчера чуть было не пошёл на выступление гастролёра. В программе неповторимые творения великих писателей. Вечер Шекспира. Гамлет, Отелло, Макбет. Читаю дальше: в интерпретации неподражаемого Феди Урюпинского. Кем был Гамлет на самом деле и чего не выдержала Офелия...
~ Не урюпинский, там другой какой-то сибирский город.
= Какая разница кто-где сидел, главное вышел на сцену чтобы опустить зрителей до своего уровня восприятия, до своего уровня понимания – ставшее когда-то для человека величайшим достижением. Неужели вам не интересно видение классики по-русски: вперемешку с матом? Я слышал в записи – зал ухохатывается.
~ Опять тебя заносит...
= А мне почему-то не интересно. Зритель одинаково сыт, покушавши перед походом на зрелище. Это на сцену, перед ним, – для разного выходят. Один, для того, чтобы растрясти и облегчить сытые животы естественным образом, другой, для того, чтобы поднять, этого, обременённого сытостью зрителя, до своего уровня, хотя бы на эти два часа. Один, чтобы надолго опустить зрителя, который потом будет затягивать и остальных в эту трясину – “А Офелия, ах-ха-ха, слышь, ему отвечает...”
~ Ну понесло... ~ Кончай свою философию... ~ Слышали уже... ~ Ты мои слова не переворачивай...
Но Федоскину и самому уже становится стыдно за странные свои изречения и он сникает, опомнившись, и в душе, наверное радуясь, что не позволили ему продолжить ещё более странное. И остаётся, наверное, всё же довольным, что хоть таким нелепым образом, но остановил глумление надо мной.
Буду уходить с этого места, скажу ему напоследок: “Эх, брат Федоскин, жаль что у тебя не было сестры, свою жену небось проще защищать, не выходя из своей квартиры.” Впрочем, что это, у меня, слишком высокие требования именно к нему. А к кому же ещё? Кто ещё способен их к человеческому облику обратить лицом. Не звери же, в конце-то концов, а самодовольные собой дочеловеки... надеюсь.
– Ты не мнись, Федоскин, ты лучше сразу скажи, а потом прочь бежи.
~ Да я не о вчерашнем. У меня сегодня кампания собирается. Друзья-приятели. Посидеть. потрепаться,
– С чего это забота такая, Федоскин.
~ Я ещё вчера хотел пригласить, да ситуация была неподходящей. Забота?
– Что это ты такой заторможенный. Смущаешься что ли?
~ Просто, ты подходишь для нашей кампании. Просто, я не решался тебя раньше приглашать. Просто, ты здесь не находишь себя.
– Ты думаешь что у меня друзей нет. Федоскин? Просто думаешь?
~ Ну, у кого друзей достаточно, тот менее остро реагирует на то, что остаётся по ту сторону жизни.
– По какую? Да ладно, я так. Друзья это дело деликатное, с бухты-барахты не обсуждаемое. Не кампанейский я человек, Федоскин.
~ А у нас не все болтливые, мне, например удаётся нормально помолчать только среди них. Для них я уже весь высказанный, потому что ни о чём другом не могу говорить, кроме как о принципах, а их у меня немного.
– А мне что там делать? Молчать в уголке или принципиальничать?
~ Ну зачем так зло? Нормальные ребята, нормальные девчата.
– Так что мне там делать?
~ Посиди, посмотри, может и не придёшь в следующий раз. Никому ты ничем не будешь обязана.
– Просто так?
~ Просто так.
– А если меня от пива развезёт?
~ У меня мы не пьём.
– Принципы?
~ Принципы.
– А у других?
~ Не все.
– Но кто-то же напивается?
~ Ну я, один раз, напился! но никого не распугал. Пока ещё обходилось без грязи. Мы никогда не превращали это в гулянку.
– Девичье-мальчишечьи посиделки?
~ Остынь Петрова. Что ты ко всему цепляешься. Неужели никогда не была в нормальной кампании. Я же не на гулянку, не на попойку приглашаю. Эти люди тоже очень ценят своё личное время. У кого-то семья, ребёнок. Но не все же одинаково счастливы и довольны жизнью. Мне бы тоже хотелось не вылазить из своего уголка тихого семейного счастья.
– Так чего ж ты вылазишь... Извини, я по привычке. Приду я. Посмотрю как ты своим счастьем делишься.
~ Я может и не делюсь, дело не в этом.
– А в чём?
~ Ну я не знаю... Наверное – в нас...
= Петрова! Ты что такая суровая сегодня?
= Петрова! Ты что такая угрюмая сегодня?
= Петрова! Ты что такая весёлая сегодня?
Поделись втыком... Поделись преступлением... Поделись приобретением... Меня бы от такого собственного однообразия стошнило бы. Их же это заводит.
= Петрова! Ты что такая задумчивая сегодня? Поделись мыслью, не отнимем единственное, что в тебе есть. Ха-ха-ха!
= Да я её с мальчиком видел. Такой очкастый, такой ушастый.
– Я Андрею обязательно передам твои впечатления о нём, вдруг ты, когда-нибудь, захочешь поздороваться с ним. Должен же он знать кто протягивает ему руку.
= Поздороваться? Для меня будет большой честью, познакомиться с ним! Кто он у тебя? Чемпион по приподнятию очков?
– Дело не в этом. Никто не избежит случайности. Ты уже однажды попался нам навстречу. Теперь тебе придётся обходить нас стороной, иначе тебе не избежать моего представления: Андрей, это тот самый молодой человек которому приглянулись твои уши.
= И что он сделает?
– А нужно ли что-то делать большего, чем представить тебя именно так. Куда денешься ты! Вот в чём вопрос! Поэтому я уверена, что теперь ты будешь обходить нас стороной.
= Ещё чего! – Но победитель из него уже напускной.
= Наталья! Закрой дверь! Тянет.
– Может вам сперва тапочки принести? Мой отец любил такое шоу устраивать. Называлось оно: “Какого чёрта! Где мои тапочки! Наталья где ты! Сюда иди! Найди и принеси мои тапочки! С чего это ты взяла, что я сам их в угол закинул! Я туфли уже снял, мне что по этой грязи босиком до тапочек добираться. Забыл, что швырнул? да потому что достали вы с утра...” Вас тоже с утра достали и вам босиком до двери не добраться?
= Ты сидишь ближе. Неужели трудно? – легче публичный цирк устроить. Это обычное дружеское одолжение друг другу.
– Мы что с этим уже определились?
= С чем?
– С одолжениями, – кому быть в вечном долгу, а кому заёмодателем никогда не даваемого. Или я должна быть на столько беспамятной, что мне можно втолковывать, что всё это у нас впервые и на равных. Или можно меня упрекнуть в том, что я, в свою очередь, почему-то не хотела никого обременять своими, раз и навсегда пренебрежёнными просьбами, – что ж ты мол молчала, каждый из нас вприпрыжку, наперегонки...
– Давайте-ка сначала потихоньку, по мере собственных нерастраченных сил, по мере никогда не перегруженных рук. Покажите что вы сами в состоянии справиться с мелочами вроде: подай-принеси, и только тогда я поверю, что вы способны на большее, – на равное в незатруднительном одолжении друг другу... с обратным отчётом: не успеваешь – давай помогу, не можешь всё сразу, – давай помогу, некогда, – давай помогу.
– И не наоборот – принеси, когда мне лень и я буду тебе должен, когда уже тебе будет лень, а мне не лень; впрочем “не лень” это такая злая штука...
Молчат. Ну и отлично. Значит что-то сработало. Значит мне дальше будет – и проще с ними иметь дело, и сложнее с ними жить. Но мне это теперь, мой умненький-разумненький Андрюша, при моём, избыточно, не вдруг обретенном счастье, всего лишь интересно, – на сколько я могу быть среди них человеком. А вдруг надолго, а вдруг навсегда...
2006г, 2008г.
Использование произведения, большее чем личное прочтение, оговаривается открытой наследуемой А.теД лицензией некоммерческого неизменносодержательного использования в интернете